Массивы мазков, обрисовывающие выдающиеся рельефы: здесь холмы, чуть поодаль равнины и затишье, замыкающиеся, словно озера, у подножья великих гор, взмывающих все выше и выше, прорывая облака, пролетая луну, и, достигая крещендо, почти соприкасаются с солнцем, которое птичьим пометом бросает шлепки света на холодные вершины, застывающие в гармонии и поражающие своим великолепием зрителя, отходящего все дальше и дальше от полотна, гремящего вблизи разлетевшимися осколками краски, затем изобличая мелкие штрихи, а затем предстающего слепком волнующей и безграничной жизни. Ведь импрессионизм – это жизнь, которую возможно разглядеть лишь на расстоянии, но изучить и прочувствовать – необходимо с глазу на глаз, носом стоя впритык к каждому ее мазку.
Точно так, как изучаются картины мастеров импрессионизма, необходимо читать Вирджинию Вульф. Ее романы – это полотна, в которых присутствует все: от мимолетного звука до безвременья сновидений.
Именно этими словами хочется охарактеризовать мое отношение и видение творчества этой прекрасной писательницы, которая сумела отобразить ощущение чуда от каждой прожитой секунды, удивление от того, чему уже, казалось бы, давно не удивляешься, задумываться и разбираться в тех местах, которые были много раз пройдены, но оставшиеся без должного внимания.
И начать хочется с самой первой основополагающей детали, это с мазка. Ведь мазок – это слово, цвет – это звук и запах, длина мазка – это интонация, а его окончательная форма – это жест. И за счет этих компонентов мы воспринимаем весь наш окружающий мир. Просыпаемся утром или выходим на обед в соседнюю кафешку и по дороге что-то замечаем, улавливаем, размышляем и анализируем – это привычное человеческое действие и состояние. То же самое и происходит при прочтении текста, полотна и тд. Но, согласитесь, оттенки восприятия при этом разные. Глядя на произведение искусства, уровень испытываемых чувств значительно повышается, тем временем когда выглядящая вживую жизнь вызывает большее равнодушие. Наверное, это потому, что быть наблюдателем безопаснее, нежели находиться внутри в гуще событий, ведь наблюдательство позволяет сохранять incognito.
Наверное, именно поэтому Вирджинии Вульф уделено слишком мало внимания, хотя ее вклад в мировую культуру наравне с античным искусством явлется неоценимым, именно потому, что ее талант, ее дарование проникает в подсознание и автоматически постепенно претвораяет искусство в жизнь, то есть, занимается за человека тем, что ему самому очень сложно делать, то есть – участвовать и жить, преодолевая рефлексию и существование. То же самое, для сравнения, можно применить к творчеству Фрейда, который заставляет посмотреть на бытие, быть может, более физиологическим, но не менее волнующим взглядом. Он, как и Вирджиния Вульф, занимается поиском и констатацией причин на первый взгляд привычных и обыденных вещей. Например, исследования сексуальности у Фрейда, по большому счету, не несут в себе ничего выдающегося, поскольку они настолько реальны и естественны, как кольцеобразное шествие воды из газа в жидкость, а потом в лед и так далее. Но если круговорот воды (не будем сейчас вдаваться в детали метафоричности образа водной круговерти), опять же, выступает в качестве предмета наблюдения, то размышления и заключения господина Фрейда являются обстоятельствами и причинами, в которых существует человек. Это и завораживает, это и восхищает! Точно, как и у Вирджинии Вульф, в особенности, это хорошо отражено в ее романе «Волны», где рассказывается и объясняется поэтапное взросление детей (кстати, не без помощи Зигмунда Фрейда, которым зачитывалось все сообщество Бламсберри). Но если Фрейд работает в жанре почти что публицистического разжевывания, то В. Вульф предлагает читателю или зрителю прочувствовать и «проучаствовать» во всех событиях своих произведений.
И каждая новая часть романа «Волны» начинается с зарисовки, например самое начало романа: «Солнце еще не встало. Море было не отличить от неба, только море лежало все в легких складках, как мятый холст. Но вот небо побледнело, темной чертой прорезался горизонт, отрезал небо от моря, серый холст покрылся густыми мазками, штрихами, и они побежали, вскачь, взапуски, внахлест, взахлеб».
В.Вульф погружает нас изначально в мифологическое познание, за счет тех впечатлений, которые образуются посредством жеста, движения и интонации – и это выступает первым пластом. В данном случае не имеет значения оттенок, главное, что есть это самое впечатление, что, кстати, звучит на французском языке, как «impressionisme».
Здесь хочется немного остановиться на этимологии слова «импрессионизм». В свою очередь этот ряд звуков трансформировался из латинского слова “impressionem”. Выделяя определенные фонетические сочетания, смело раскрываются такие морфемы, как «im» - что значит в нашей культуре, как что-то находящееся внутри (если обратить внимание, то на немецком языке предлог, указывающий на внутреннее нахождение где-то, образуется из предлога «in» - d русском языке эквивалентом чему является предлог «в» и артикля мужского рода «der» или среднего рода “das” в падеже dativ; в английском языке не происходит слияния слов, но все же, предлог «в» пишется, как «in», то есть, опять же, обозначает что-то внутри. Как и приставка «ин» в слове «интонация», добавляющая основе «тон» другой оттенок и жест, рождающий новый смысл – внутри тона, составляющая тона, то есть, из чего тон рождается, и то, благодаря чему мы интерпретируем так или иначе одно и то же слово и предложение), и сочетание «press» (выросшее в свое время из созвучий глаголов «peser sur» - воздействовать, давить, налечь, «serrer» - запирать, жать, давить, прижимать, «presser» - вдавливать, нажимать, давить) значит – давить, нажимать. Во всех этих словах общими являются сочетания звуков «ser», «res», «pes», «press». Эти звуки в нашем «архаичном» подсознании значат, как раз именно давить, а сочетание «impress» значит – внедрять внутрь, придавить что-то внутри, «прессануть», «im-press» – «в-печатать». Сюда же необходимо добавить еще одно родственное созвучие «ксер» – пишущееся «xer», но по-французски произносимое (грубо будет сказано), как «иксюфер», значащее «фиксировать». И сразу же напрашивается крылатое выражение – «exercer une pression» - давить, но с оттенком, обозначающим обращать давление на память. Отсюда же следует всем знакомое слово – ксерокс, то есть скопировать, сделать слепок, то есть, зафиксировать, сделать отражение, запечатлеть в том виде, в котром оно было и есть (хоть слово «ксерокс» изначально является названием бренда, тем не менее – звуковой ряд сообщает нам именно о сказанной смысловой нагрузке). Импрессионизм, – необходимо растянуть это слово, вдаваясь в каждый его отдельный звук, как в каждый мазок на холсте, отходя от него далее и далее и заканчивая это слово, уже наблюдая слепок. И мы сравниваем подобный разбор слова с разбором полотна, углубляясь в его детали и расшифровывая каждый штрих, и постепенно собираем все воедино, а затем отдаляемся, чтобы все запечатлеть, но уже с осознанием всех тонкостей и нюансов.
Такие внедрения в звуковой состав слова помогают нам всегда ощутить лучше его значение и значимость, прочувствовать лучше то, что им называется, прочувствовать оказываемое действие чуть полнее, ведь каждый звук, каждая интонация является ключом к познанию, небольшим штрихом к восприятию. Каждый звук, жест – это отсылка к истокам, это «слепок» какого-то действия, чувства, умозаключения, отсылающий к тому, откуда мы взялись и к пониманию, насколько все старо под небом, но всякий раз удивляет и не перестает удивлять с прежней силой.
Например, такой порядок действий или просто эти действия, не требующие алгоритма и разъяснений, очень хорошо описаны в рассказе Вульф «Пятно на стене», где вначале со взгляда издалека видимое на стене пятно заряжает фантазию на размышления и придумывание историй, которые все разыгрываются и прыгают с места на место, а затем вблизи мы видим улитку. Мы видим эту деталь, мы видим ее четко и ясно, и бывшее пятно становится улиткой. И это новая жизнь, это новый сюжет для нашего воображения.
«А-а, пятно на стене! Так это была улитка...» - этими двумя предложениями заканчивается рассказ.
Также хочется сказать, что каждое слово ее дарования – есть миллиметр жеста, миллисекунда интонации. Возможно, кому-то будет несколько сложновато первое знакомство с творчеством В. Вульф, но не стоит отчаиваться, ведь ничто так не раскрывает суть и не врезается в память, как жест или интонация. Поскольку оно чувственно. Но в этом и самая большая сложность. То, что чувственно сложно поддается пониманию. Но и только, на самом деле, на первый взгляд. Стоит только отойти подальше и узреть на расстоянии. Быть может, будет дерзко сказано, но с романами В. Вульф стоит отходить на очень большое расстояние, наверное, длиною в жизнь. И для полного узрения необходимо смотреть на жизнь, глядеть в обыденность и искать в ней то самое, что и создает настроение и каждый оттенок общей картины, каждого романа миссис Вульф. Это создается в том числе и благодаря уже довольно изъезженному, но пока еще мало изученному приему – «потоку сознания».
«...В сером кабинете, увешанном живописью, среди изысканных мебелей, под потолком из матового стекла, они постигали масштабы своих прегрешений; съежившись в кресле, они смотрели, как сэр Уильям исключительно ради их пользы проделывает интереснейшие упражнения руками: то выбрасывает их в стороны, то опять прижимает к бокам, доказывая (если пациент упорствовал), что сэр Уильям – хозяин собственных действий, пациент же – отнюдь...». – Этот отрывок из романа «Миссис Дэллоуэй» очень хорошо описывает нам со стороны наблюдателя невербальное жестикулятивное восприятие двух героев друг меж другом. И это то самое, что не нуждается в словах для понимания. Так как, окажись мы на месте пациента или сэра Уильяма, мы бы отлично понимали суть происходящего без словесного тому доказательства.
Или: «Июнь выпятил каждый листок на деревьях. Матери Пимлико кормили грудью младенцев. От флота в Адмиралтейство поступали известия. Арлингтон-стрит и Пиккадилли заряжали воздух парка и заражали горячую, лоснящуюся листву дивным оживлением, которое так любила Кларисса. Танцы, верховая езда – она когда-то любила все это». – Опять же отрывок из романа «Миссис Дэллоуэй» - на первый взгляд, обычная зарисовка, но внедряясь в нее, начинаешь понимать психологическую параллель между этой зарисовкой и тем, что через пару страниц Кларисса Дэллоуэй начинает вспоминать свою молодость. А до этого момента м-с Дэллоуэй вышла за цветами.
«Миссис Дэллоуэй сказала, что купит цветы сама». – Этой фразой начинается роман. И, казалось бы, эта фраза ничего не обозначает, ни о чем не говорит. Но стоит только уловить этот жест, как сразу появляются цветы, предверие лета, ощущение расцвета и подъема. Сразу появляется красочность, цвет. А где сорванные цветы, там и воспоминания, как отделившиеся от корней субстанции, но неразрывно с корнями связанные, так как выросли из них.
Наверное, в данном контексте романы В.Вульф можно сравнить с фильмами Киры Муратовой, где каждый кадр является набором этих самых широких мазков, давящих на подсознание, на мифологическое познание, почти что, сказать – архаическое, то есть древнее, то есть отправка к источнику – к тому, что всегда за нами, всегда за спиной (как корни цветов), то, что плохо замечается и чему человек пытается сопротивляться, стоит только повернуться к этому лицом, утеряв свое incognito. И, казалось бы, первой защитой от натиска этих впечатлений выступает интеллект. Но опять же – приставка «ин» – то что внутри. А, значит, защита внутреннего, то есть, побег от ощущения и самоузнавания. Но стоит немного призадуматься над словом «интеллект», то становится ясно, что это неразделимые с чувствами вещи, поскольку формирование нашего мыслеобраза выходит из ощущения и самого мыслеобраза. Это то, что сообщает В.Вульф, что на первый взгляд холодный и «бесчувственный» анализ, но интеллектуализм есть не отречение от эмоциональной стороны жизни, а, наоборот, прямое вовлечение в разные стороны жизни и вовлечение чувств (осознание чувств и их первопричину, осознание себя), в первую очередь, любви, неравнодушия, сочувствия в повседневность и обыденность, при этом не переставая воспринимать любовь и сочувствие даром природы, бога, космической энергии. И не даром говорится, что интеллект идет из сердца, как и ум берет свое начало в сердце.
Именно этим пестрит каждое предложение, сказанное писательницей: каждый абзац, каждая глава и все ее произведения. Для примера хочется привести роман «Миссис Дэллоуэй», в котором вся жизнь со всеми ее поворотами и перипетиями насажена на каркас одного дня Клариссы Дэллоуэй, как, в общем-то, и роман Джеймса Джойса «Улисс» повествует об одном дне из жизни Леопольда Блума (между этими произведениями существует, пожалуй, что даже мистическая связь). И в одном этом дне пролетает вся наша жизнь, как в супрематистических работах Малевича, где есть цвет и форма. Так и Миссис Дэллоуэй – это уже один огромный мазок-день, пласт цвета, углубляясь в который, начинаешь видеть и замечать все следы, оставленные кистью, являющиеся набором мазков полотна в полотне.
« Она подошла к окну.
В нем - хоть это глупая мысль - была и ее частица, в сельском, просторном небе, небе над Вестминстером. Она раздвинула шторы; выглянула. Ох, удивительно! - старушка из дома напротив смотрела прямо на нее! Она укладывалась спать. И небо. Она-то думала, оно глянет на нее, сумрачное, важное, в своей прощальной красе, а оно серыми, бедненькими штрихами длилось среди мчащихся, тающих туч. Таким она его еще не видела. Наверно, ветер поднялся. Та, в доме напротив, укладывалась спать. До чего увлекательно следить за старушкой, вот она пересекла комнату, вот подошла к окну. Видит или не видит? А рядом в гостиной еще шумят и хохочут, и до чего увлекательно следить, как старушка, одна-одинешенька, укладывается спать. Вот шторы задернула. Ударили часы. Тот молодой человек покончил с собой; но она не жалеет его; часы бьют - раз, два, три, - а она не жалеет его, хотя все продолжается. Вот! Старушка свет погасила! И дом погрузился во тьму, хотя все продолжается, повторила она снова, и всплыли слова:"Злого зноя не страшись". Надо вернуться. Но какой небывалый вечер! Чем-то она сродни ему - молодому человеку, который покончил с собой. Она рада, что он это сделал; взял и все выбросил, а они продолжают жить. Часы пробили. Свинцовые круги побежали по воздуху. Надо вернуться. Заняться гостями. Надо найти Салли и Питера. И она вышла из маленькой комнаты обратно в гостиную». (Миссис Дэуллоэуй) – Жест вперемежку с мыслью, буквально пару секунд взгляда на небо, после отдернутой шторы – набор нескольких мизансцен, картин-жизней в одной картине.
Также мазок в мазке очень хорошо прослеживается в романе “Между актов”. К сожалению, представить какие-либо цитаты, вырвав их из текста, на мой взгляд, невозможно, так как это есть абсолютно неразрывно между собой сплетенная череда звуков, интонаций и настроений.
Каждое произведение В.Вульф оставляет, если так можно сказать, открытый финал, даже если там имеется и финальная зарисовка. Это лучше всего видно в романе “Миссис Дэллоуэй”.
“И он увидел ее”. – Этой фразой заканчивается роман, но не жизнь героев. Точно так же, как и не останавливается жизнь вообще – всему следует продолжение, как и импрессионизму, поскольку это впечатление.
И, несмотря на то, что течение импрессионизма было определенной эпохой в живописи, музыке и литературе, и сейчас уже его не существует, применительно к эпохе современного искусства, импрессионизм при этом существует и живет во всем и везде, так как это есть ключ и ступень к познанию себя и бытия.
Заканчивая этот текст, я хочу поблагодарить Небеса за Вирджинию Вульф: за то, что она была и за то, что она осветила дарованным ей гением нашу жизнь и за то, что много людей находят в ее романах новый виток жизни, успокоение, осознание, благую ярость и благое смирение, за то, что она пыталась прорвать пласт тьмы и неведения и за то, что во многом стала монументальной подпоркой тепла и понимания, по крайней мере, для меня уж точно.
Константин Горелов
Точно так, как изучаются картины мастеров импрессионизма, необходимо читать Вирджинию Вульф. Ее романы – это полотна, в которых присутствует все: от мимолетного звука до безвременья сновидений.
Именно этими словами хочется охарактеризовать мое отношение и видение творчества этой прекрасной писательницы, которая сумела отобразить ощущение чуда от каждой прожитой секунды, удивление от того, чему уже, казалось бы, давно не удивляешься, задумываться и разбираться в тех местах, которые были много раз пройдены, но оставшиеся без должного внимания.
И начать хочется с самой первой основополагающей детали, это с мазка. Ведь мазок – это слово, цвет – это звук и запах, длина мазка – это интонация, а его окончательная форма – это жест. И за счет этих компонентов мы воспринимаем весь наш окружающий мир. Просыпаемся утром или выходим на обед в соседнюю кафешку и по дороге что-то замечаем, улавливаем, размышляем и анализируем – это привычное человеческое действие и состояние. То же самое и происходит при прочтении текста, полотна и тд. Но, согласитесь, оттенки восприятия при этом разные. Глядя на произведение искусства, уровень испытываемых чувств значительно повышается, тем временем когда выглядящая вживую жизнь вызывает большее равнодушие. Наверное, это потому, что быть наблюдателем безопаснее, нежели находиться внутри в гуще событий, ведь наблюдательство позволяет сохранять incognito.
Наверное, именно поэтому Вирджинии Вульф уделено слишком мало внимания, хотя ее вклад в мировую культуру наравне с античным искусством явлется неоценимым, именно потому, что ее талант, ее дарование проникает в подсознание и автоматически постепенно претвораяет искусство в жизнь, то есть, занимается за человека тем, что ему самому очень сложно делать, то есть – участвовать и жить, преодолевая рефлексию и существование. То же самое, для сравнения, можно применить к творчеству Фрейда, который заставляет посмотреть на бытие, быть может, более физиологическим, но не менее волнующим взглядом. Он, как и Вирджиния Вульф, занимается поиском и констатацией причин на первый взгляд привычных и обыденных вещей. Например, исследования сексуальности у Фрейда, по большому счету, не несут в себе ничего выдающегося, поскольку они настолько реальны и естественны, как кольцеобразное шествие воды из газа в жидкость, а потом в лед и так далее. Но если круговорот воды (не будем сейчас вдаваться в детали метафоричности образа водной круговерти), опять же, выступает в качестве предмета наблюдения, то размышления и заключения господина Фрейда являются обстоятельствами и причинами, в которых существует человек. Это и завораживает, это и восхищает! Точно, как и у Вирджинии Вульф, в особенности, это хорошо отражено в ее романе «Волны», где рассказывается и объясняется поэтапное взросление детей (кстати, не без помощи Зигмунда Фрейда, которым зачитывалось все сообщество Бламсберри). Но если Фрейд работает в жанре почти что публицистического разжевывания, то В. Вульф предлагает читателю или зрителю прочувствовать и «проучаствовать» во всех событиях своих произведений.
И каждая новая часть романа «Волны» начинается с зарисовки, например самое начало романа: «Солнце еще не встало. Море было не отличить от неба, только море лежало все в легких складках, как мятый холст. Но вот небо побледнело, темной чертой прорезался горизонт, отрезал небо от моря, серый холст покрылся густыми мазками, штрихами, и они побежали, вскачь, взапуски, внахлест, взахлеб».
В.Вульф погружает нас изначально в мифологическое познание, за счет тех впечатлений, которые образуются посредством жеста, движения и интонации – и это выступает первым пластом. В данном случае не имеет значения оттенок, главное, что есть это самое впечатление, что, кстати, звучит на французском языке, как «impressionisme».
Здесь хочется немного остановиться на этимологии слова «импрессионизм». В свою очередь этот ряд звуков трансформировался из латинского слова “impressionem”. Выделяя определенные фонетические сочетания, смело раскрываются такие морфемы, как «im» - что значит в нашей культуре, как что-то находящееся внутри (если обратить внимание, то на немецком языке предлог, указывающий на внутреннее нахождение где-то, образуется из предлога «in» - d русском языке эквивалентом чему является предлог «в» и артикля мужского рода «der» или среднего рода “das” в падеже dativ; в английском языке не происходит слияния слов, но все же, предлог «в» пишется, как «in», то есть, опять же, обозначает что-то внутри. Как и приставка «ин» в слове «интонация», добавляющая основе «тон» другой оттенок и жест, рождающий новый смысл – внутри тона, составляющая тона, то есть, из чего тон рождается, и то, благодаря чему мы интерпретируем так или иначе одно и то же слово и предложение), и сочетание «press» (выросшее в свое время из созвучий глаголов «peser sur» - воздействовать, давить, налечь, «serrer» - запирать, жать, давить, прижимать, «presser» - вдавливать, нажимать, давить) значит – давить, нажимать. Во всех этих словах общими являются сочетания звуков «ser», «res», «pes», «press». Эти звуки в нашем «архаичном» подсознании значат, как раз именно давить, а сочетание «impress» значит – внедрять внутрь, придавить что-то внутри, «прессануть», «im-press» – «в-печатать». Сюда же необходимо добавить еще одно родственное созвучие «ксер» – пишущееся «xer», но по-французски произносимое (грубо будет сказано), как «иксюфер», значащее «фиксировать». И сразу же напрашивается крылатое выражение – «exercer une pression» - давить, но с оттенком, обозначающим обращать давление на память. Отсюда же следует всем знакомое слово – ксерокс, то есть скопировать, сделать слепок, то есть, зафиксировать, сделать отражение, запечатлеть в том виде, в котром оно было и есть (хоть слово «ксерокс» изначально является названием бренда, тем не менее – звуковой ряд сообщает нам именно о сказанной смысловой нагрузке). Импрессионизм, – необходимо растянуть это слово, вдаваясь в каждый его отдельный звук, как в каждый мазок на холсте, отходя от него далее и далее и заканчивая это слово, уже наблюдая слепок. И мы сравниваем подобный разбор слова с разбором полотна, углубляясь в его детали и расшифровывая каждый штрих, и постепенно собираем все воедино, а затем отдаляемся, чтобы все запечатлеть, но уже с осознанием всех тонкостей и нюансов.
Такие внедрения в звуковой состав слова помогают нам всегда ощутить лучше его значение и значимость, прочувствовать лучше то, что им называется, прочувствовать оказываемое действие чуть полнее, ведь каждый звук, каждая интонация является ключом к познанию, небольшим штрихом к восприятию. Каждый звук, жест – это отсылка к истокам, это «слепок» какого-то действия, чувства, умозаключения, отсылающий к тому, откуда мы взялись и к пониманию, насколько все старо под небом, но всякий раз удивляет и не перестает удивлять с прежней силой.
Например, такой порядок действий или просто эти действия, не требующие алгоритма и разъяснений, очень хорошо описаны в рассказе Вульф «Пятно на стене», где вначале со взгляда издалека видимое на стене пятно заряжает фантазию на размышления и придумывание историй, которые все разыгрываются и прыгают с места на место, а затем вблизи мы видим улитку. Мы видим эту деталь, мы видим ее четко и ясно, и бывшее пятно становится улиткой. И это новая жизнь, это новый сюжет для нашего воображения.
«А-а, пятно на стене! Так это была улитка...» - этими двумя предложениями заканчивается рассказ.
Также хочется сказать, что каждое слово ее дарования – есть миллиметр жеста, миллисекунда интонации. Возможно, кому-то будет несколько сложновато первое знакомство с творчеством В. Вульф, но не стоит отчаиваться, ведь ничто так не раскрывает суть и не врезается в память, как жест или интонация. Поскольку оно чувственно. Но в этом и самая большая сложность. То, что чувственно сложно поддается пониманию. Но и только, на самом деле, на первый взгляд. Стоит только отойти подальше и узреть на расстоянии. Быть может, будет дерзко сказано, но с романами В. Вульф стоит отходить на очень большое расстояние, наверное, длиною в жизнь. И для полного узрения необходимо смотреть на жизнь, глядеть в обыденность и искать в ней то самое, что и создает настроение и каждый оттенок общей картины, каждого романа миссис Вульф. Это создается в том числе и благодаря уже довольно изъезженному, но пока еще мало изученному приему – «потоку сознания».
«...В сером кабинете, увешанном живописью, среди изысканных мебелей, под потолком из матового стекла, они постигали масштабы своих прегрешений; съежившись в кресле, они смотрели, как сэр Уильям исключительно ради их пользы проделывает интереснейшие упражнения руками: то выбрасывает их в стороны, то опять прижимает к бокам, доказывая (если пациент упорствовал), что сэр Уильям – хозяин собственных действий, пациент же – отнюдь...». – Этот отрывок из романа «Миссис Дэллоуэй» очень хорошо описывает нам со стороны наблюдателя невербальное жестикулятивное восприятие двух героев друг меж другом. И это то самое, что не нуждается в словах для понимания. Так как, окажись мы на месте пациента или сэра Уильяма, мы бы отлично понимали суть происходящего без словесного тому доказательства.
Или: «Июнь выпятил каждый листок на деревьях. Матери Пимлико кормили грудью младенцев. От флота в Адмиралтейство поступали известия. Арлингтон-стрит и Пиккадилли заряжали воздух парка и заражали горячую, лоснящуюся листву дивным оживлением, которое так любила Кларисса. Танцы, верховая езда – она когда-то любила все это». – Опять же отрывок из романа «Миссис Дэллоуэй» - на первый взгляд, обычная зарисовка, но внедряясь в нее, начинаешь понимать психологическую параллель между этой зарисовкой и тем, что через пару страниц Кларисса Дэллоуэй начинает вспоминать свою молодость. А до этого момента м-с Дэллоуэй вышла за цветами.
«Миссис Дэллоуэй сказала, что купит цветы сама». – Этой фразой начинается роман. И, казалось бы, эта фраза ничего не обозначает, ни о чем не говорит. Но стоит только уловить этот жест, как сразу появляются цветы, предверие лета, ощущение расцвета и подъема. Сразу появляется красочность, цвет. А где сорванные цветы, там и воспоминания, как отделившиеся от корней субстанции, но неразрывно с корнями связанные, так как выросли из них.
Наверное, в данном контексте романы В.Вульф можно сравнить с фильмами Киры Муратовой, где каждый кадр является набором этих самых широких мазков, давящих на подсознание, на мифологическое познание, почти что, сказать – архаическое, то есть древнее, то есть отправка к источнику – к тому, что всегда за нами, всегда за спиной (как корни цветов), то, что плохо замечается и чему человек пытается сопротивляться, стоит только повернуться к этому лицом, утеряв свое incognito. И, казалось бы, первой защитой от натиска этих впечатлений выступает интеллект. Но опять же – приставка «ин» – то что внутри. А, значит, защита внутреннего, то есть, побег от ощущения и самоузнавания. Но стоит немного призадуматься над словом «интеллект», то становится ясно, что это неразделимые с чувствами вещи, поскольку формирование нашего мыслеобраза выходит из ощущения и самого мыслеобраза. Это то, что сообщает В.Вульф, что на первый взгляд холодный и «бесчувственный» анализ, но интеллектуализм есть не отречение от эмоциональной стороны жизни, а, наоборот, прямое вовлечение в разные стороны жизни и вовлечение чувств (осознание чувств и их первопричину, осознание себя), в первую очередь, любви, неравнодушия, сочувствия в повседневность и обыденность, при этом не переставая воспринимать любовь и сочувствие даром природы, бога, космической энергии. И не даром говорится, что интеллект идет из сердца, как и ум берет свое начало в сердце.
Именно этим пестрит каждое предложение, сказанное писательницей: каждый абзац, каждая глава и все ее произведения. Для примера хочется привести роман «Миссис Дэллоуэй», в котором вся жизнь со всеми ее поворотами и перипетиями насажена на каркас одного дня Клариссы Дэллоуэй, как, в общем-то, и роман Джеймса Джойса «Улисс» повествует об одном дне из жизни Леопольда Блума (между этими произведениями существует, пожалуй, что даже мистическая связь). И в одном этом дне пролетает вся наша жизнь, как в супрематистических работах Малевича, где есть цвет и форма. Так и Миссис Дэллоуэй – это уже один огромный мазок-день, пласт цвета, углубляясь в который, начинаешь видеть и замечать все следы, оставленные кистью, являющиеся набором мазков полотна в полотне.
« Она подошла к окну.
В нем - хоть это глупая мысль - была и ее частица, в сельском, просторном небе, небе над Вестминстером. Она раздвинула шторы; выглянула. Ох, удивительно! - старушка из дома напротив смотрела прямо на нее! Она укладывалась спать. И небо. Она-то думала, оно глянет на нее, сумрачное, важное, в своей прощальной красе, а оно серыми, бедненькими штрихами длилось среди мчащихся, тающих туч. Таким она его еще не видела. Наверно, ветер поднялся. Та, в доме напротив, укладывалась спать. До чего увлекательно следить за старушкой, вот она пересекла комнату, вот подошла к окну. Видит или не видит? А рядом в гостиной еще шумят и хохочут, и до чего увлекательно следить, как старушка, одна-одинешенька, укладывается спать. Вот шторы задернула. Ударили часы. Тот молодой человек покончил с собой; но она не жалеет его; часы бьют - раз, два, три, - а она не жалеет его, хотя все продолжается. Вот! Старушка свет погасила! И дом погрузился во тьму, хотя все продолжается, повторила она снова, и всплыли слова:"Злого зноя не страшись". Надо вернуться. Но какой небывалый вечер! Чем-то она сродни ему - молодому человеку, который покончил с собой. Она рада, что он это сделал; взял и все выбросил, а они продолжают жить. Часы пробили. Свинцовые круги побежали по воздуху. Надо вернуться. Заняться гостями. Надо найти Салли и Питера. И она вышла из маленькой комнаты обратно в гостиную». (Миссис Дэуллоэуй) – Жест вперемежку с мыслью, буквально пару секунд взгляда на небо, после отдернутой шторы – набор нескольких мизансцен, картин-жизней в одной картине.
Также мазок в мазке очень хорошо прослеживается в романе “Между актов”. К сожалению, представить какие-либо цитаты, вырвав их из текста, на мой взгляд, невозможно, так как это есть абсолютно неразрывно между собой сплетенная череда звуков, интонаций и настроений.
Каждое произведение В.Вульф оставляет, если так можно сказать, открытый финал, даже если там имеется и финальная зарисовка. Это лучше всего видно в романе “Миссис Дэллоуэй”.
“И он увидел ее”. – Этой фразой заканчивается роман, но не жизнь героев. Точно так же, как и не останавливается жизнь вообще – всему следует продолжение, как и импрессионизму, поскольку это впечатление.
И, несмотря на то, что течение импрессионизма было определенной эпохой в живописи, музыке и литературе, и сейчас уже его не существует, применительно к эпохе современного искусства, импрессионизм при этом существует и живет во всем и везде, так как это есть ключ и ступень к познанию себя и бытия.
Заканчивая этот текст, я хочу поблагодарить Небеса за Вирджинию Вульф: за то, что она была и за то, что она осветила дарованным ей гением нашу жизнь и за то, что много людей находят в ее романах новый виток жизни, успокоение, осознание, благую ярость и благое смирение, за то, что она пыталась прорвать пласт тьмы и неведения и за то, что во многом стала монументальной подпоркой тепла и понимания, по крайней мере, для меня уж точно.
Константин Горелов