Роман Джеймса Джойса «Улисс», изданный в полной версии во Франции 2 февраля 1922 года, признается высшей точкой в литературе модернизма. Многогранность философских направлений, историческая подоплека, культурные и литературные аспекты, стилевая эклектичность, заключенные в сюжет об одном из дней жизни дублинского жителя Леопольда Блума, позволяют считать роман полистилистичным.
Произведение, создававшееся на протяжении 7 лет, вызывало неоднозначное отношение у критиков, литературоведов и прочих лиц, имевших некую осведомленность или ее подобие в искусстве и культуре в целом. Немногие из современников Джойса сумели углядеть величественный лоск «Улисса». Одним из них, как это ни странно, являлась ближайшая спорщица Джойса, писательница, публицист и переводчица, Вирджиния Вульф, которая, несмотря на взаимную неприязнь, как раз-таки по достоинству оценила соперника. Она писала, что Джойс оказал на нее большое влияние: «Джойс, нет – для него на первом месте стоят человеческая подлинность, глубина, тонкие переживания». Джойс и Вулф буквально шли нога в ногу, они оба не нуждались в широком читателе, их влекли только единомышленники, их не пугала эзотеричность, они оба пользовались «потоком сознания» и помещали в свои произведения многоуровневую вереницу смыслов, берущих свое начало в наследии мировой прозы и поэзии, мировой мифологии и истории.
В романе «Улисс» отводится довольно уютное и почтительное место такому приему, как пародия и ирония, чем Джойс пользовался неоднократно в своих произведениях, например в тех же «Дублинцах» или «Изгнанниках». Первое и самое очевидное сравнение, применимое к роману, это гомеровские «Странствия Одиссея». Имя Одиссей, что переводится, как «страдающий» по латыни имеет звучание«Ulysses», то есть, «Улисс». Так что, можно считать, что роман называется «Одиссей». Изначально предполагалось, что даже главы в «Улиссе» (эпизоды) будут носить названия одиссеевских глав. Однако Джойс отказался от этой затеи, создав таким образом, ненавязчивую, но прямую отсылку к античности и еврейско-римскому обустройству мира, которое по его и гомеровскому видению лежало в основе, повлиявшей на развитие европйских государств. В произведении выведены аналогичные персонажи: Лео Блум, который по сути своей является аналогией Одиссея, Стивен Дедал, образующий линию Телемаха, а Гэррет Дизи – Нестора.
Конечно, пародия в контексте отношений между Улиссом и Одиссеей, не является пародией как таковой – этот прием, усиливающий привязанность двух между собой неразрывных историй, из которых одна является переносом событий в 20-ый век. И в данном случае ирония выступает в качестве обязательного дополнения и инструмента, заставляющего платить за обращение к мифологии и эпосу. Обращение к Одиссею Джойсом вызвано неспроста. Одиссей - любимый герой писателя, которого привлекает упорство, смелость, жизнелюбие и жизнестойкость персонажа. Он – полководец, воин, царь, одновременно с этим, антогонист войны и символ справедливости, мужества и ума. Та же симпатия писателя чувствуется и по отношению к своему герою, Леопольду Блуму, Одиссею начала XX века, конечно же, не такому как у Гомера, а современному и реальному.
Одновременно с этим неслучайна и национальная принадлежность Блума (Леопольд был евреем). Как говорилось выше, Джойсу была близка идея о финикийской, а то есть, греко-еврейской основе в европейской культуре, где Восток представлялся прародителем человечества.
А также одним из самых значительных аспектов сближения этих двух произведений можно считать то, что мифологические образы в целом являются порождением психосоматического и патогенного устройства человеческого сознания, они предстают некими образами, отражающими наш внутренний мир, и в этом они схожи и метафорично и психологически. Однозначное проявление этой концепции - представления Вальпургиевой ночи. Подобные явления всегда были широко распространены в культуре и искусстве. В данном случае Джойс не первый, кто прибегает к данного рода материализации душевных переживаний, страхов, событий внутреннего мира.
Странствия Одиссея сравнимы с жизнью Леопольда Блума. Леопольд Блум выходит из дома, Одиссей же отправлятся на войну с Троей, что в принципе сопоставимо с жизнью вообще. Наша жизнь – борьба с чудовищами и преодоление испытаний: будь то расставания, запутанность, измены (что можно отнести как к Одиссею и Цирцее, так и к Молли и Леопольду), наша жизнь – это перебрасывание из одного края в другой, качание на волнах, разрешение конфликтов, внутренние и душевные переживания.
Уход из башни Стивена (связь которого с Блумом можно сопоставить в ключе сюжетной линии романа – линия детей и отцов) – история про бегство Телемаха (сына Одиссея) из Итаки. Помощь, которую оказывает Блум Стивену, когда последний оказывается атакуемым пьяницами, также сравнима с отношениями Одиссея и Телемаха, что можно обозначить как вечные семейные узы, которые не могут быть забыты и до конца утеряны даже на расстоянии. Здесь же вмешиваются теории Дарвина, а точнее, его последователей, о преобладании физического над духовным, идея, поддерживающая физическое начало как первоисточник духовного, где последнее формируется и произрастает в некоей оболочке, в некоем помещении, называемом телом. Отсюда же следует и генетический код, имеющий такое свойство, как память прошлых лет, исторической родины и своих предков. Так или иначе, все, что было до нас и все то, что нас породило, насколько бы далеко оно от нас ни было, в нас живет и не денется никуда.
Возвращение Блума к Молли, а Одиссея к Пенелопе, можно сопоставить с неким подобием счастливого конца в обоих проиведениях. Награда за поиски, награда за борьбу, награда за ожидание. При этом все основные переживания олицетворяет не что иное, как метафора. В Одиссее – это борьба с чудовищами, океан, странствия по морю, в Улиссе – это город, который является символом всего мира с его везде подстерегающими опасностями и преградами. Море и город лишь предлагаемые места действий, в которых герои попадают в предлагаемые обстоятельства.
Наравне с этим присутствует и реальность Блума и других героев романа, в которой Джойс как бы подлавливает и уличает своих героев в разного рода ситуациях, не самых хороших и лицеприятных. Но за счет эстетизирования физиологии мы понимаем, что герои романа – обычные люди со своими грехами, проблемами и взглядами. Этому способствует и путанность мыслей персонажей, описываемая путем использования потока сознания, помогающего лучше вникнуть и четче рассмотреть витиеватость, неуверенность и неоднозначность человеческого мышления, что также является неким уличающим фактором, дающим нам право заикаться об иронии. Ирония в данном контексте служит символом реальности с ее противоречиями и ее неоднородностью. Не побоюсь прибавить – с ее романтическими противоречиями, где на каждый аргумент найдется свой контраргумент, и на каждую истину - своя «антиистина».
Джойсявляется не первым, кто прибегал к такого рода «пародии» не эпос и мифологию. Эта структура, лежащая в основе античности и драматургии, зарожденной там же, нагло прослеживается и у Шекспира, у которого с Джойсом общие не совсем мифологические, но основанные на них, параллели с психологическим истолкованием символики. В данном случае литературная, психологическая, философская и историческая подоплека помогают структурировать произведение, а на общий костяк уже спроецировать глубины сюжетных линий и их толкования.
Отдельным полем для рассуждений служит и тот факт, что Джойс сопоставлял свои главы с различными органами и частями человеческого тела, науками, видами искусств, создающих еще некие наложения и углубления в прочтении смыслов и символов проиведения. С одной стороны имеются ироничные и как бы насмешливые трактовки, с другой – они же будто и являются общим и единственным описанием какого-либо события и явления, что также помимо обращения к эпосу, создает некую оформленность и структурированность произведения в его, казалось бы, изначальной хаотичности.
Так, в основной сцене в Улиссе, которая изачально получила свое название «Цирцея», имеются аналогии с мифологическими событиями в «Волшебной горе», что в обоих романах составляет подобие кульминации. Само название «Волшебная гора» отсылает к мифу о Тангейзере, пробывшем в плену у Венеры около семи лет. Почему именно Вальпургиева ночь стала олицетворением и некоей параллелью в Улиссе? Во-первых, знаменитая ночь – событие эзотерическое, магическое, что однозначно создает образ сновидений, бессознательного, сюрреалистичного, одним словом, того, что находится в состоянии неосознаваемого, но реального. Во-вторых, Вальпургиева ночь – то, что может быть связано с гаданиями и судьбоносными моментами жизни, когда раскрываются и даются некие подсказки, выраженные символами. В-третьих, Вальпургиева ночь проходит на горе Брокен в Гарце, что является волшебной горой.
Манновская Венера – это мадам Шоша, которая отличается порочностью, некой болезненностью и греховностью, опять же эстетизированной и очаровательной, хоть и не положительной, что опять нас отсылает к иррациональному и бессознательному, мифологизированному смыслу самоотречения и приношения себя в жертву, вечно женскому, что безусловно присуще мелкопоместной Молли. Молли, хоть и кажется, что противопоставляется Пенелопе, на самом деле мало, сем от нее отличается. В итоге читатель видит, что их характеры схожи, на мифологизированном уровне различия стираются, и наяву оказываются схожие черты. В данном случае полнее раскрывается двоемирие романа. Ведь не только муж, но и любовники могут быть символами жертвы Богини.
Клавдия Шоша и Ганс Косторп, чья любовная связь однозначна и ясна в сцене ночного карнавала тоже может трактоваться, как пародия на свадьбу Богини. Шоша ведь убегает с любовником, она исчезает с ним, богатейшим голландским мужчиной Пепекорном. Она меняет любовников, сама при этом кладет себя в жертву. Пепекорн устраивает пир, который больше похож на смертоносное, греховное празднество, назывемое им «праздником жизни». Веселье и похабность, праздник и разврат, качества, с одной стороны, сопоставимые друг с другом, с другой – абсолютно меняющие восприятия и создающие однозначное настроение.
Однако Пепекорн, как одряхлевший Царь, которого свергли, поражен жизнью, и он оказывается иссякшим в мужском и любом другом смысле. Утрачена половая функция, соответственно, и магическая. Поединки мифологические в «Улиссе» имеют свой аналог – поединки великодуший, откуда уже духовное и внутреннее порождает внешнее. Интеллекутальные споры и борьба переходят в дуэль, все взаимосвязано, и одно не может быть и жить без другого.
В данном романе Джойс не говорит, что важнее – духовное или физическое. Один день из жизни Леопольда Блума свидетельствует о целой жизни каждого человека - жизни с ее взлетами и падениями, в которой каждому приходится бороться, побеждать и проигрывать, ошибаться и принимать правильные решения. Не будь у человека тела – был бы фантом, не будь души – не было бы человека.
Константин Горелов
Произведение, создававшееся на протяжении 7 лет, вызывало неоднозначное отношение у критиков, литературоведов и прочих лиц, имевших некую осведомленность или ее подобие в искусстве и культуре в целом. Немногие из современников Джойса сумели углядеть величественный лоск «Улисса». Одним из них, как это ни странно, являлась ближайшая спорщица Джойса, писательница, публицист и переводчица, Вирджиния Вульф, которая, несмотря на взаимную неприязнь, как раз-таки по достоинству оценила соперника. Она писала, что Джойс оказал на нее большое влияние: «Джойс, нет – для него на первом месте стоят человеческая подлинность, глубина, тонкие переживания». Джойс и Вулф буквально шли нога в ногу, они оба не нуждались в широком читателе, их влекли только единомышленники, их не пугала эзотеричность, они оба пользовались «потоком сознания» и помещали в свои произведения многоуровневую вереницу смыслов, берущих свое начало в наследии мировой прозы и поэзии, мировой мифологии и истории.
В романе «Улисс» отводится довольно уютное и почтительное место такому приему, как пародия и ирония, чем Джойс пользовался неоднократно в своих произведениях, например в тех же «Дублинцах» или «Изгнанниках». Первое и самое очевидное сравнение, применимое к роману, это гомеровские «Странствия Одиссея». Имя Одиссей, что переводится, как «страдающий» по латыни имеет звучание«Ulysses», то есть, «Улисс». Так что, можно считать, что роман называется «Одиссей». Изначально предполагалось, что даже главы в «Улиссе» (эпизоды) будут носить названия одиссеевских глав. Однако Джойс отказался от этой затеи, создав таким образом, ненавязчивую, но прямую отсылку к античности и еврейско-римскому обустройству мира, которое по его и гомеровскому видению лежало в основе, повлиявшей на развитие европйских государств. В произведении выведены аналогичные персонажи: Лео Блум, который по сути своей является аналогией Одиссея, Стивен Дедал, образующий линию Телемаха, а Гэррет Дизи – Нестора.
Конечно, пародия в контексте отношений между Улиссом и Одиссеей, не является пародией как таковой – этот прием, усиливающий привязанность двух между собой неразрывных историй, из которых одна является переносом событий в 20-ый век. И в данном случае ирония выступает в качестве обязательного дополнения и инструмента, заставляющего платить за обращение к мифологии и эпосу. Обращение к Одиссею Джойсом вызвано неспроста. Одиссей - любимый герой писателя, которого привлекает упорство, смелость, жизнелюбие и жизнестойкость персонажа. Он – полководец, воин, царь, одновременно с этим, антогонист войны и символ справедливости, мужества и ума. Та же симпатия писателя чувствуется и по отношению к своему герою, Леопольду Блуму, Одиссею начала XX века, конечно же, не такому как у Гомера, а современному и реальному.
Одновременно с этим неслучайна и национальная принадлежность Блума (Леопольд был евреем). Как говорилось выше, Джойсу была близка идея о финикийской, а то есть, греко-еврейской основе в европейской культуре, где Восток представлялся прародителем человечества.
А также одним из самых значительных аспектов сближения этих двух произведений можно считать то, что мифологические образы в целом являются порождением психосоматического и патогенного устройства человеческого сознания, они предстают некими образами, отражающими наш внутренний мир, и в этом они схожи и метафорично и психологически. Однозначное проявление этой концепции - представления Вальпургиевой ночи. Подобные явления всегда были широко распространены в культуре и искусстве. В данном случае Джойс не первый, кто прибегает к данного рода материализации душевных переживаний, страхов, событий внутреннего мира.
Странствия Одиссея сравнимы с жизнью Леопольда Блума. Леопольд Блум выходит из дома, Одиссей же отправлятся на войну с Троей, что в принципе сопоставимо с жизнью вообще. Наша жизнь – борьба с чудовищами и преодоление испытаний: будь то расставания, запутанность, измены (что можно отнести как к Одиссею и Цирцее, так и к Молли и Леопольду), наша жизнь – это перебрасывание из одного края в другой, качание на волнах, разрешение конфликтов, внутренние и душевные переживания.
Уход из башни Стивена (связь которого с Блумом можно сопоставить в ключе сюжетной линии романа – линия детей и отцов) – история про бегство Телемаха (сына Одиссея) из Итаки. Помощь, которую оказывает Блум Стивену, когда последний оказывается атакуемым пьяницами, также сравнима с отношениями Одиссея и Телемаха, что можно обозначить как вечные семейные узы, которые не могут быть забыты и до конца утеряны даже на расстоянии. Здесь же вмешиваются теории Дарвина, а точнее, его последователей, о преобладании физического над духовным, идея, поддерживающая физическое начало как первоисточник духовного, где последнее формируется и произрастает в некоей оболочке, в некоем помещении, называемом телом. Отсюда же следует и генетический код, имеющий такое свойство, как память прошлых лет, исторической родины и своих предков. Так или иначе, все, что было до нас и все то, что нас породило, насколько бы далеко оно от нас ни было, в нас живет и не денется никуда.
Возвращение Блума к Молли, а Одиссея к Пенелопе, можно сопоставить с неким подобием счастливого конца в обоих проиведениях. Награда за поиски, награда за борьбу, награда за ожидание. При этом все основные переживания олицетворяет не что иное, как метафора. В Одиссее – это борьба с чудовищами, океан, странствия по морю, в Улиссе – это город, который является символом всего мира с его везде подстерегающими опасностями и преградами. Море и город лишь предлагаемые места действий, в которых герои попадают в предлагаемые обстоятельства.
Наравне с этим присутствует и реальность Блума и других героев романа, в которой Джойс как бы подлавливает и уличает своих героев в разного рода ситуациях, не самых хороших и лицеприятных. Но за счет эстетизирования физиологии мы понимаем, что герои романа – обычные люди со своими грехами, проблемами и взглядами. Этому способствует и путанность мыслей персонажей, описываемая путем использования потока сознания, помогающего лучше вникнуть и четче рассмотреть витиеватость, неуверенность и неоднозначность человеческого мышления, что также является неким уличающим фактором, дающим нам право заикаться об иронии. Ирония в данном контексте служит символом реальности с ее противоречиями и ее неоднородностью. Не побоюсь прибавить – с ее романтическими противоречиями, где на каждый аргумент найдется свой контраргумент, и на каждую истину - своя «антиистина».
Джойсявляется не первым, кто прибегал к такого рода «пародии» не эпос и мифологию. Эта структура, лежащая в основе античности и драматургии, зарожденной там же, нагло прослеживается и у Шекспира, у которого с Джойсом общие не совсем мифологические, но основанные на них, параллели с психологическим истолкованием символики. В данном случае литературная, психологическая, философская и историческая подоплека помогают структурировать произведение, а на общий костяк уже спроецировать глубины сюжетных линий и их толкования.
Отдельным полем для рассуждений служит и тот факт, что Джойс сопоставлял свои главы с различными органами и частями человеческого тела, науками, видами искусств, создающих еще некие наложения и углубления в прочтении смыслов и символов проиведения. С одной стороны имеются ироничные и как бы насмешливые трактовки, с другой – они же будто и являются общим и единственным описанием какого-либо события и явления, что также помимо обращения к эпосу, создает некую оформленность и структурированность произведения в его, казалось бы, изначальной хаотичности.
Так, в основной сцене в Улиссе, которая изачально получила свое название «Цирцея», имеются аналогии с мифологическими событиями в «Волшебной горе», что в обоих романах составляет подобие кульминации. Само название «Волшебная гора» отсылает к мифу о Тангейзере, пробывшем в плену у Венеры около семи лет. Почему именно Вальпургиева ночь стала олицетворением и некоей параллелью в Улиссе? Во-первых, знаменитая ночь – событие эзотерическое, магическое, что однозначно создает образ сновидений, бессознательного, сюрреалистичного, одним словом, того, что находится в состоянии неосознаваемого, но реального. Во-вторых, Вальпургиева ночь – то, что может быть связано с гаданиями и судьбоносными моментами жизни, когда раскрываются и даются некие подсказки, выраженные символами. В-третьих, Вальпургиева ночь проходит на горе Брокен в Гарце, что является волшебной горой.
Манновская Венера – это мадам Шоша, которая отличается порочностью, некой болезненностью и греховностью, опять же эстетизированной и очаровательной, хоть и не положительной, что опять нас отсылает к иррациональному и бессознательному, мифологизированному смыслу самоотречения и приношения себя в жертву, вечно женскому, что безусловно присуще мелкопоместной Молли. Молли, хоть и кажется, что противопоставляется Пенелопе, на самом деле мало, сем от нее отличается. В итоге читатель видит, что их характеры схожи, на мифологизированном уровне различия стираются, и наяву оказываются схожие черты. В данном случае полнее раскрывается двоемирие романа. Ведь не только муж, но и любовники могут быть символами жертвы Богини.
Клавдия Шоша и Ганс Косторп, чья любовная связь однозначна и ясна в сцене ночного карнавала тоже может трактоваться, как пародия на свадьбу Богини. Шоша ведь убегает с любовником, она исчезает с ним, богатейшим голландским мужчиной Пепекорном. Она меняет любовников, сама при этом кладет себя в жертву. Пепекорн устраивает пир, который больше похож на смертоносное, греховное празднество, назывемое им «праздником жизни». Веселье и похабность, праздник и разврат, качества, с одной стороны, сопоставимые друг с другом, с другой – абсолютно меняющие восприятия и создающие однозначное настроение.
Однако Пепекорн, как одряхлевший Царь, которого свергли, поражен жизнью, и он оказывается иссякшим в мужском и любом другом смысле. Утрачена половая функция, соответственно, и магическая. Поединки мифологические в «Улиссе» имеют свой аналог – поединки великодуший, откуда уже духовное и внутреннее порождает внешнее. Интеллекутальные споры и борьба переходят в дуэль, все взаимосвязано, и одно не может быть и жить без другого.
В данном романе Джойс не говорит, что важнее – духовное или физическое. Один день из жизни Леопольда Блума свидетельствует о целой жизни каждого человека - жизни с ее взлетами и падениями, в которой каждому приходится бороться, побеждать и проигрывать, ошибаться и принимать правильные решения. Не будь у человека тела – был бы фантом, не будь души – не было бы человека.
Константин Горелов