Для того, чтобы говорить о важном, не нужны лишние свидетели, повышенные тона, масштабные сцены. Иногда достаточно просто оказаться в камерном зале, где одна талантливая театральная труппа весело или задумчиво, вкрадчиво или смеясь, размеренно или коротко рассказывает о самом главном. О том, что непременно стоит услышать. И понять. ARCADIA — это театр именно такой, где большое видится за малым, грустное за смешным, серьезное за легкомысленным. За «хрупким» режиссером Ириной Пахомовой стоит история целого профессионального театра, а за хара́ктерным актером Игорем Кирилюком — его герои. За час до спектакля — Режиссер за кулисами, а Актер — в зале. По-разному в деталях, но очень близко в целом, два человека театра – о пьесах, зрителях, профессии и многом другом.
Про ARCADIA-театр
Режиссер: — Театр рождается изнутри. Я сначала училась, а теперь преподаю в театральном институте им. Щукина и каждый год там выпускается какая-нибудь талантливая плеяда. Мы все знали друг друга, и хотели работать, а работы было мало, тем более, хорошей. Как-то на одном курсе возникла идея спектакля, и появилось некое сообщество людей, схожих по духу, которым нравится определённый тип театра. На данный момент лицо ARCADIA-театра только формируется. Но могу сказать, каким бы я хотела его видеть. Мы очень любим своего зрителя и относимся к нему с громадным уважением. Мне кажется, он это чувствует. Не в каждом современном театре это так. Огромный слой людей умных, со вкусом сейчас не ходит в театр, потому что есть много других возможностей распорядиться своим временем. Никто не дает гарантий, что им понравится увиденное, и деньги и время будут потрачены не зря. Понимаю, это звучит мелодраматически, но хочется, чтобы мы были театром умным, высоким, позволяли людям стать лучше, подняться как-то над собой. Когда ты как режиссер заставляешь человека идти вверх, а не давишь его, то жизнь твоя приобретает смысл. Мы стараемся, чтобы все, что мы делаем, было очень профессионально. Боюсь, нам не всегда это удается, но стремимся мы именно к этому.
Актер: — Почему я в ARCADIA-театре? Потому что это маленькая семья, в которой все искренне, по-доброму, здесь все занимаются своим делом. Для меня очень важна атмосфера в труппе: я сюда приехал, например, уставший, побыл два-три часа, и уже совершенно по-другому себя чувствую, готов идти на сцену. Хотя у меня не было перерыва на отдых, на обед, на сон, я просто пришел, порепетировал, поговорил с ребятами, и понимаю, что я — дома, полон сил и энергии, хочу передать ее зрителям. А если бы режиссер изображал из себя Станиславского, и актеры – звезд, то было бы совершенно некомфортно работать, ведь это тебя выжимает, и через час ты просто мертвый. Атмосфера внутри труппы очень важна, и мне очень удобно в камерности нашего театра.
Про Режиссера
А.: — У нас красивый режиссер — это самое главное
.
Р.: — Моя внешняя хрупкость — это мое несчастье. Когда я поступала на режиссерский факультет, мне было 23 года, а выглядела я лет на 15. У меня была кофточка с кружевным воротничком, и я читала монолог Джульетты. Члены приемной комиссии, покатываясь со смеху, сказали: «Детка, иди в артистки. Какой из тебя режиссер? Не смеши нас, пожалуйста». А я думала: — ну, подождите, я-то своего все равно добьюсь. И все же пошла в артистки, потому что на режиссерский меня на тот момент, естественно, не взяли. На самом деле, быть режиссером даже физически очень тяжело. Но если с тобой команда, это не так страшно, поскольку в профессиональном театре каждый делает свое дело. И при этом оно – наше общее. Вопрос не в том, насколько громко я кричу и насколько меня боятся, а в том, что мы все хотим чего-то вместе добиться и знаем, как это сделать. В целом, режиссер – это человек, которому есть что сказать, а какого он пола — не важно.
Про актеров
Р.: — Сегодня главным должен быть актерский театр, люди, за которыми вам интересно наблюдать. У меня как у режиссера есть палитра выразительных средств — цвет, музыка, интересные технологические решения и актеры. Разумеется, я могу перемешивать цвета на этой палитре как угодно. Есть режиссеры, которые делают ставку на свет, на звук. Но моя основная ставка — на актеров. Сегодня на актеров ставят мало. И это несправедливо, потому что они как раз и есть самое интересное на сцене. Это козырь ARCADIA-театра. У нас играют талантливые люди, и они очень интересно открываются. Как только в актере как в личности перестают нуждаться, театр умирает.
А.: — Театр у нас профессиональный. Но у меня, единственного человека в нашем театре, две профессии: я актер и авиадиспетчер. Безусловно, это две разные ипостаси, но в моем случае они очень гармонично сочетаются между собой. Очень здорово и важно для жизни, чтобы не сойти с ума, переключаться с одной работы на другую. В актерстве это особенно помогает — ты начинаешь нервничать и говоришь себе: «Игорек, ты только что 25 самолетов развел, вот забудешь ты текст, ну и что случится?». А наоборот не получится — если я как авиадиспетчер скажу «что вы мне тут про самолеты рассказываете, я только что в Киеве играл, пять тысяч зрителей было» — ну и что? Как это поможет мне избежать катастрофы и нормально самолеты развести? В любом случае, я переключаюсь на театр и не думаю постоянно об этих движениях и самолетах, а занимаюсь другой профессией. И через три дня прихожу в центр полетов с полной перезагрузкой в мыслях, готовый к новому дню. Точно так же после трех дней смены я с радостью и нетерпением возвращаюсь в театр… Очень важно уметь наслаждаться данным конкретным моментом, работой, жизнью, а не «зависать» постоянно в своих неудачах, обдумывая их. Самое сложное в моих профессиях — это нервы. Главное, как мне Ирина Анатольевна однажды сказала, научиться прощать и перестать злиться. То же самое на работе — как минимум, нужно не злиться, а думать и делать дело. Случилось что-то на сцене или не так вышло, как хотелось, не надо психовать и нервничать, необходимо идти дальше, и, может, еще интересней получится. Но я еще до этого не дорос.
Про современный театр
Р.: — Зачем мы ходим в театр и для чего эти переживания нам нужны? Для того, чтобы почувствовать себя в человеческом социуме, поскольку мы все нуждаемся в общей системе ценностей, которая сейчас сведена к нулю. И зрительский голод — как раз в системе ценностей. Люди идут в театр, для того, чтобы получить ответы на свои вопросы — что хорошо, что плохо, что такое добро, что такое зло. И как только театр перестает отвечать на них, он начинает вызывать отторжение. Раньше мы все, например, знали, нас учили и мы часто видели подтверждение тому, что за деньги нельзя купить многие вещи — любовь, здоровье, молодость. Сейчас так устроена цивилизация, что нам подспудно внушают совершенно обратное — все относительно. Относительны понятия истины или лжи, веры или безверия, и люди начинают путаться. От того, что понятия смещены, во всех смыслах, в людях очень ощущается внутренняя паника. И спектакль должен будить какие-то ассоциации, зрители должны говорить «да точно, я верю, так действительно бывает». И они хотят понять, где выход, куда идти. Сейчас очень большая нехватка настоящей драматургии, в которой не ругаются матом и не описывают жизнь глистов, а пытаются осмыслить основные крупные понятия того, что вокруг нас происходит. Кроме Тома Стоппарда я никого даже и не назову. Может быть, еще Айрис Мердок. А где свое-то?! Свое, российское?! Театр — это то, что говорит о жизни и смерти. Как писал Бахтин о героях Достоевского: они стремятся разрешить «последние вопросы», а там, где этого не происходит, остается мыло, китайская пластмасса, плоское, пустое. В большинстве пьес, которые пишут сейчас, этого не делается вовсе, или делается очень плохо. Нельзя же написать — «—Ну что, Бог есть, или нет? — Не знаю. — Ну пошли выпьем». Это же не пьеса. Это стыдно, грустно и печально. Читать это невозможно, смотреть и ставить тоже. Не всякий текст, написанный по ролям — это пьеса. К сожалению, не все люди об этом догадываются.
А.: — Конечно, прогресс влияет на театр. Но многое зависит от города. Если вы живете в столице, то это один зритель, а если в Ульяновске, то совершенно другой. Москва — сумасшедший город, в котором столкнулись разные культуры и народы, и все уставшие, замученные. Представьте, к вам в трехкомнатную квартиру приехали гости, человек 12. Все хорошо, все здорово, но 12 человек в трехкомнатной квартире. Так и пытаемся выжить. Я сначала злился, а потом понял — надо как-то договариваться, то вы на кухне, то я. К сожалению, большинство жителей столицы — и те, кто приехал, и те, кто здесь родился, хотят просто отдохнуть, отключить мозги. И очень небольшое количество людей приходит в театр думать и осмыслять увиденное. Я был недавно на спектакле «Варшавская мелодия» в театре на Малой Бронной. Из всех зрителей процентов 85 несколько минут сначала смотрели на известных актеров, потом отметили для себя «Я была, я их видела», и весь зал начал светиться. Почему? Все вынули смартфоны, и продолжили «жить свою сумасшедшую жизнь». Никому ничего неинтересно. И плачу я и еще человек семь, остальные молчат. Им со сцены говорят — подумайте, посмотрите, какая судьба у человека. А они всем своим видом показывают — ой, не надо, у меня-то жизнь, если бы вы знали, какая… В Москве нужна легкость. А в городах, где поспокойнее, где темпоритм совершенно другой, люди говорят раз в пять медленнее, чем я. И заводятся медленнее. Вот им нужно подумать, посмотреть, осмыслить. Театру придется идти в ногу со временем и ставить то, что интересно публике, потому что именно публика — конечный адресат искусства. И аргумент в духе «Вы знаете, я поставила тонкий спектакль на четыре с половиной часа» совершенно не годится. Этот тонкий спектакль посмотрят и поймут человек пять, из уважения, может быть, придут во второй раз. Остальные места в зале будут пустовать, потому что другие зрители скажут — «Что за ерунда? Четыре с половиной часа идет? Да пошли вы...». Развернутся и уйдут. Тем более, метро после полуночи закрывается. И все спектакли будут делаться под метро. Все должны в двенадцать ночи уже выйти из театра.
Про репертуар
А.: — …Я хотел сыграть Муху Цокотуху, но, к сожалению, Ирина Анатольевна пока не хочет ставить это произведение. Зато поставила пьесы «Балаган» и «Прогулка в Лю Блё». Мне больше нравится роль в «Прогулке», потому что там есть, что сказать. Собственно, и в «Балагане» есть, но я люблю сложные вещи. Альберт, например, один из персонажей «Прогулки», сам по себе человек веселый, все время шутит. И мы с ним похожи. Он ведь добрый, но непростой, у него есть какая-то своя жизнь за плечами, большая история. Его можно играть все время как бы со смехом, развлекая публику. Но у меня нет желания на протяжении всего спектакля быть гороховым шутом, хочется все-таки показать, какой он человек. А иногда начинаешь шутить, и, бывает, все сводится именно к смеху.
Р.: — Выбираю пьесы я, потому что по-другому невозможно. Мне же с этим работать. Я пытаюсь определить некую зону зрительского голода, только по-хорошему голода, а не желания просто развлечься. И время, конечно, диктует какие-то вещи. У нас есть спектакль «Аркадия», наш первый спектакль. Он о некоем идеальном месте, ведь Аркадия — это рай, рай на Земле, где люди счастливы. А все искали и продолжают искать этот потерянный рай. В XIX веке казалось, что он остался где-то в прошлом. В наше время — что он остался в XIX веке. То есть, мы строим этот спектакль о некоем воображаемом идеальном золотом времени. В спектакле «Балаган» рассматривается понятие идеального театра. «Прогулка в Лю Блё» тоже об этом, о некоем идеальном месте, где живет идеальный человек, у которого была идеальная любовь. Он умер, она ждет его звонков по телефону. И вокруг этой женщины строится мир, все хотят у этого огня руки погреть, взять кусочек себе, узнать какой-то секрет — если было у нее, значит, возможно, и у меня? В итоге, мы все равно даем идеал, возможность понять, что он существует и к нему нужно стремиться. И есть надежда, что не все так чудовищно, ужасно, и смысл жизни тоже есть.
Беседовала Диана Фастовская
Сайт театра: arcadia-theatre.ru
Про ARCADIA-театр
Режиссер: — Театр рождается изнутри. Я сначала училась, а теперь преподаю в театральном институте им. Щукина и каждый год там выпускается какая-нибудь талантливая плеяда. Мы все знали друг друга, и хотели работать, а работы было мало, тем более, хорошей. Как-то на одном курсе возникла идея спектакля, и появилось некое сообщество людей, схожих по духу, которым нравится определённый тип театра. На данный момент лицо ARCADIA-театра только формируется. Но могу сказать, каким бы я хотела его видеть. Мы очень любим своего зрителя и относимся к нему с громадным уважением. Мне кажется, он это чувствует. Не в каждом современном театре это так. Огромный слой людей умных, со вкусом сейчас не ходит в театр, потому что есть много других возможностей распорядиться своим временем. Никто не дает гарантий, что им понравится увиденное, и деньги и время будут потрачены не зря. Понимаю, это звучит мелодраматически, но хочется, чтобы мы были театром умным, высоким, позволяли людям стать лучше, подняться как-то над собой. Когда ты как режиссер заставляешь человека идти вверх, а не давишь его, то жизнь твоя приобретает смысл. Мы стараемся, чтобы все, что мы делаем, было очень профессионально. Боюсь, нам не всегда это удается, но стремимся мы именно к этому. 
Актер: — Почему я в ARCADIA-театре? Потому что это маленькая семья, в которой все искренне, по-доброму, здесь все занимаются своим делом. Для меня очень важна атмосфера в труппе: я сюда приехал, например, уставший, побыл два-три часа, и уже совершенно по-другому себя чувствую, готов идти на сцену. Хотя у меня не было перерыва на отдых, на обед, на сон, я просто пришел, порепетировал, поговорил с ребятами, и понимаю, что я — дома, полон сил и энергии, хочу передать ее зрителям. А если бы режиссер изображал из себя Станиславского, и актеры – звезд, то было бы совершенно некомфортно работать, ведь это тебя выжимает, и через час ты просто мертвый. Атмосфера внутри труппы очень важна, и мне очень удобно в камерности нашего театра. Про Режиссера
А.: — У нас красивый режиссер — это самое главное
. 
Р.: — Моя внешняя хрупкость — это мое несчастье. Когда я поступала на режиссерский факультет, мне было 23 года, а выглядела я лет на 15. У меня была кофточка с кружевным воротничком, и я читала монолог Джульетты. Члены приемной комиссии, покатываясь со смеху, сказали: «Детка, иди в артистки. Какой из тебя режиссер? Не смеши нас, пожалуйста». А я думала: — ну, подождите, я-то своего все равно добьюсь. И все же пошла в артистки, потому что на режиссерский меня на тот момент, естественно, не взяли. На самом деле, быть режиссером даже физически очень тяжело. Но если с тобой команда, это не так страшно, поскольку в профессиональном театре каждый делает свое дело. И при этом оно – наше общее. Вопрос не в том, насколько громко я кричу и насколько меня боятся, а в том, что мы все хотим чего-то вместе добиться и знаем, как это сделать. В целом, режиссер – это человек, которому есть что сказать, а какого он пола — не важно. Про актеров
Р.: — Сегодня главным должен быть актерский театр, люди, за которыми вам интересно наблюдать. У меня как у режиссера есть палитра выразительных средств — цвет, музыка, интересные технологические решения и актеры. Разумеется, я могу перемешивать цвета на этой палитре как угодно. Есть режиссеры, которые делают ставку на свет, на звук. Но моя основная ставка — на актеров. Сегодня на актеров ставят мало. И это несправедливо, потому что они как раз и есть самое интересное на сцене. Это козырь ARCADIA-театра. У нас играют талантливые люди, и они очень интересно открываются. Как только в актере как в личности перестают нуждаться, театр умирает.
А.: — Театр у нас профессиональный. Но у меня, единственного человека в нашем театре, две профессии: я актер и авиадиспетчер. Безусловно, это две разные ипостаси, но в моем случае они очень гармонично сочетаются между собой. Очень здорово и важно для жизни, чтобы не сойти с ума, переключаться с одной работы на другую. В актерстве это особенно помогает — ты начинаешь нервничать и говоришь себе: «Игорек, ты только что 25 самолетов развел, вот забудешь ты текст, ну и что случится?». А наоборот не получится — если я как авиадиспетчер скажу «что вы мне тут про самолеты рассказываете, я только что в Киеве играл, пять тысяч зрителей было» — ну и что? Как это поможет мне избежать катастрофы и нормально самолеты развести? В любом случае, я переключаюсь на театр и не думаю постоянно об этих движениях и самолетах, а занимаюсь другой профессией. И через три дня прихожу в центр полетов с полной перезагрузкой в мыслях, готовый к новому дню. Точно так же после трех дней смены я с радостью и нетерпением возвращаюсь в театр… Очень важно уметь наслаждаться данным конкретным моментом, работой, жизнью, а не «зависать» постоянно в своих неудачах, обдумывая их. Самое сложное в моих профессиях — это нервы. Главное, как мне Ирина Анатольевна однажды сказала, научиться прощать и перестать злиться. То же самое на работе — как минимум, нужно не злиться, а думать и делать дело. Случилось что-то на сцене или не так вышло, как хотелось, не надо психовать и нервничать, необходимо идти дальше, и, может, еще интересней получится. Но я еще до этого не дорос.Про современный театр
Р.: — Зачем мы ходим в театр и для чего эти переживания нам нужны? Для того, чтобы почувствовать себя в человеческом социуме, поскольку мы все нуждаемся в общей системе ценностей, которая сейчас сведена к нулю. И зрительский голод — как раз в системе ценностей. Люди идут в театр, для того, чтобы получить ответы на свои вопросы — что хорошо, что плохо, что такое добро, что такое зло. И как только театр перестает отвечать на них, он начинает вызывать отторжение. Раньше мы все, например, знали, нас учили и мы часто видели подтверждение тому, что за деньги нельзя купить многие вещи — любовь, здоровье, молодость. Сейчас так устроена цивилизация, что нам подспудно внушают совершенно обратное — все относительно. Относительны понятия истины или лжи, веры или безверия, и люди начинают путаться. От того, что понятия смещены, во всех смыслах, в людях очень ощущается внутренняя паника. И спектакль должен будить какие-то ассоциации, зрители должны говорить «да точно, я верю, так действительно бывает». И они хотят понять, где выход, куда идти. Сейчас очень большая нехватка настоящей драматургии, в которой не ругаются матом и не описывают жизнь глистов, а пытаются осмыслить основные крупные понятия того, что вокруг нас происходит. Кроме Тома Стоппарда я никого даже и не назову. Может быть, еще Айрис Мердок. А где свое-то?! Свое, российское?! Театр — это то, что говорит о жизни и смерти. Как писал Бахтин о героях Достоевского: они стремятся разрешить «последние вопросы», а там, где этого не происходит, остается мыло, китайская пластмасса, плоское, пустое. В большинстве пьес, которые пишут сейчас, этого не делается вовсе, или делается очень плохо. Нельзя же написать — «—Ну что, Бог есть, или нет? — Не знаю. — Ну пошли выпьем». Это же не пьеса. Это стыдно, грустно и печально. Читать это невозможно, смотреть и ставить тоже. Не всякий текст, написанный по ролям — это пьеса. К сожалению, не все люди об этом догадываются.
А.: — Конечно, прогресс влияет на театр. Но многое зависит от города. Если вы живете в столице, то это один зритель, а если в Ульяновске, то совершенно другой. Москва — сумасшедший город, в котором столкнулись разные культуры и народы, и все уставшие, замученные. Представьте, к вам в трехкомнатную квартиру приехали гости, человек 12. Все хорошо, все здорово, но 12 человек в трехкомнатной квартире. Так и пытаемся выжить. Я сначала злился, а потом понял — надо как-то договариваться, то вы на кухне, то я. К сожалению, большинство жителей столицы — и те, кто приехал, и те, кто здесь родился, хотят просто отдохнуть, отключить мозги. И очень небольшое количество людей приходит в театр думать и осмыслять увиденное. Я был недавно на спектакле «Варшавская мелодия» в театре на Малой Бронной. Из всех зрителей процентов 85 несколько минут сначала смотрели на известных актеров, потом отметили для себя «Я была, я их видела», и весь зал начал светиться. Почему? Все вынули смартфоны, и продолжили «жить свою сумасшедшую жизнь». Никому ничего неинтересно. И плачу я и еще человек семь, остальные молчат. Им со сцены говорят — подумайте, посмотрите, какая судьба у человека. А они всем своим видом показывают — ой, не надо, у меня-то жизнь, если бы вы знали, какая… В Москве нужна легкость. А в городах, где поспокойнее, где темпоритм совершенно другой, люди говорят раз в пять медленнее, чем я. И заводятся медленнее. Вот им нужно подумать, посмотреть, осмыслить. Театру придется идти в ногу со временем и ставить то, что интересно публике, потому что именно публика — конечный адресат искусства. И аргумент в духе «Вы знаете, я поставила тонкий спектакль на четыре с половиной часа» совершенно не годится. Этот тонкий спектакль посмотрят и поймут человек пять, из уважения, может быть, придут во второй раз. Остальные места в зале будут пустовать, потому что другие зрители скажут — «Что за ерунда? Четыре с половиной часа идет? Да пошли вы...». Развернутся и уйдут. Тем более, метро после полуночи закрывается. И все спектакли будут делаться под метро. Все должны в двенадцать ночи уже выйти из театра.
Про репертуар
А.: — …Я хотел сыграть Муху Цокотуху, но, к сожалению, Ирина Анатольевна пока не хочет ставить это произведение. Зато поставила пьесы «Балаган» и «Прогулка в Лю Блё». Мне больше нравится роль в «Прогулке», потому что там есть, что сказать. Собственно, и в «Балагане» есть, но я люблю сложные вещи. Альберт, например, один из персонажей «Прогулки», сам по себе человек веселый, все время шутит. И мы с ним похожи. Он ведь добрый, но непростой, у него есть какая-то своя жизнь за плечами, большая история. Его можно играть все время как бы со смехом, развлекая публику. Но у меня нет желания на протяжении всего спектакля быть гороховым шутом, хочется все-таки показать, какой он человек. А иногда начинаешь шутить, и, бывает, все сводится именно к смеху. Р.: — Выбираю пьесы я, потому что по-другому невозможно. Мне же с этим работать. Я пытаюсь определить некую зону зрительского голода, только по-хорошему голода, а не желания просто развлечься. И время, конечно, диктует какие-то вещи. У нас есть спектакль «Аркадия», наш первый спектакль. Он о некоем идеальном месте, ведь Аркадия — это рай, рай на Земле, где люди счастливы. А все искали и продолжают искать этот потерянный рай. В XIX веке казалось, что он остался где-то в прошлом. В наше время — что он остался в XIX веке. То есть, мы строим этот спектакль о некоем воображаемом идеальном золотом времени. В спектакле «Балаган» рассматривается понятие идеального театра. «Прогулка в Лю Блё» тоже об этом, о некоем идеальном месте, где живет идеальный человек, у которого была идеальная любовь. Он умер, она ждет его звонков по телефону. И вокруг этой женщины строится мир, все хотят у этого огня руки погреть, взять кусочек себе, узнать какой-то секрет — если было у нее, значит, возможно, и у меня? В итоге, мы все равно даем идеал, возможность понять, что он существует и к нему нужно стремиться. И есть надежда, что не все так чудовищно, ужасно, и смысл жизни тоже есть.
Беседовала Диана Фастовская
Сайт театра: arcadia-theatre.ru