Так уж издавна повелось, что лаконизм действия и внутренне-напряжённое повествование Женовача – это очень «мой» театр. Мой, разумеется, как зрителя – да и, отчасти, как филологически-образованного (это, кажется, ключевое в привязанности к СТИ понятие) человека, потому что очищенное от шелухи произведение падает сразу в голову, порой даже минуя нервные окончания.
Разумеется, все критики, зрители и просто мимопроходящие после выхода «Ивана Фёдоровича» помянули «Мальчиков» - такую живую и всем милую студенческую работу по «Братьям Карамазовым», с такими хорошенькими мальчиками, таким воцерковлённым Алёшей, экспрессивным Снегирёвым и обаятельнейшим Перезвоном. В нынешнем спектакле ничего этого нет: аскетизм, доведённый до предела, во всём, начиная от костюмов и сценического оформления и заканчивая интонациями, которые от обычной беседы практически не отличаются (по крайней мере, достоевского надрыва почти нет). Лаконичная чёрная сцена, лишь на секунду раздвигающаяся в зал суда – своеобразное чистилище, зал ожидания и исповедальня.
Первое действие – это как раз череда исповедей. Грушенька, Хохлакова, Катерина Ивановна, Лиза, Митя и Иван говорят с Алёшей, слушателем и созерцателем (как и в «Мальчиках»). Правда, если в «Мальчиках» Алексея играл Коручеков (который был старше большинства актёров спектакля), то здесь им стал Саша Прошин, которого впору за школьника принимать. И нет в нём никакой попытки показать святость – просто детская искренность. К счастью – настолько уже одинаков во всех театральных и кинематографических интерпретациях и трактовках Алексей.
На самом деле, очень радостно именно за тот факт, что недавние выпускники удачно введены в новые спектакли, и в этом сразу пять «женовачат» действуют. На сей раз как-то особенно хороша Курденевич – её Лизанька в какой-то степени вырастает из той студентки, которой Мария была в «Бесах», но здесь она является неким показателем того, что люди вывернуты Скотопригоньевском изначально, что «среда» такая; просто она маленькая пока и не умеет интриганить и скрывать свой мрак. Мне взаправду вдруг стало страшно в тот момент, когда она рассказывала историю про жида, распявшего ребёнка.
Ольга Озоллапиня – удачное попадание в возрастную роль, она даже разбавляет общее мрачное настроение своей бытовой живостью; а Катерина Ивановна (Катерина Васильева) – красивая, жёсткая, строгая – куда более сильная, чем та Катерина, которая представляется при чтении. Вот, кстати, кто разошёлся с представлением о персонаже, так это Грушенька Шашловой (представлялась мне всегда полной и живой, такой «русской» бабой; а получилась рефликсирующая интеллигентка прямо-таки). Да ещё Митя, который совершенно вдруг оказывается простым русским коренастым мужичком, не лишённым отнюдь самоиронии, который уж точно никого не убьёт – но неожиданно начинает говорить на темы, издревле простому русскому мужику неведомые, - такая странная, неожиданная философия подчас нет-нет, да и возникнет у какого-нибудь персонажа Фёдора Михайловича.
Во втором действии центр действия смещается и переходит от Алексея к Ивану (Игорь Лизенгевич, кажется, даже поменялся в лице в этой роли). Длинный, болезненный, с тяжёлым взглядом – наитипичнейший герой Достоевского (по залу даже несколько раз пробежало – «Раскольников!»). Иван же Фёдорович для меня всегда был самым инфернальным и противоречивым персонажем, самым метущимся и самым близким. Не знаю, как описать это, но какая-то болезненная, тягостная у него энергетика, отчего второе действие получает какое-то ощущение помешательства, горячки, бреда. Сюда же и явившейся внезапно чёрт (Качанов) – тихонький такой усатый старичок в цилиндре.
«Четвёртого брата» - Смердякова – играет Сергей Аброскин (почему-то сразу на него подумалось, ещё до объявления распределения ролей). Играет он совершенно как всегда – на одном тоне проговаривая текст, ссутулившись, не вкладывая какого-то личного отношения и не поражая зал энергетикой. Но отчего-то вдруг совершенно ясно становится, что такой-то и убьёт, что такому-то и нельзя давать шанса мыслить; и ясно, что уходит он вешаться, уходит насовсем.
Старнный, в общем-то, спектакль. Препарированные «Карамазовы», освобождённые от внешней оболочки. Узкое пространство, лишь на мгновение расширяющееся в огромный судебный зал с траурными драпировками на окнах – ожидание суда, ожидание истины, но всё ещё не она.
Рита Паймакова
Разумеется, все критики, зрители и просто мимопроходящие после выхода «Ивана Фёдоровича» помянули «Мальчиков» - такую живую и всем милую студенческую работу по «Братьям Карамазовым», с такими хорошенькими мальчиками, таким воцерковлённым Алёшей, экспрессивным Снегирёвым и обаятельнейшим Перезвоном. В нынешнем спектакле ничего этого нет: аскетизм, доведённый до предела, во всём, начиная от костюмов и сценического оформления и заканчивая интонациями, которые от обычной беседы практически не отличаются (по крайней мере, достоевского надрыва почти нет). Лаконичная чёрная сцена, лишь на секунду раздвигающаяся в зал суда – своеобразное чистилище, зал ожидания и исповедальня.
Первое действие – это как раз череда исповедей. Грушенька, Хохлакова, Катерина Ивановна, Лиза, Митя и Иван говорят с Алёшей, слушателем и созерцателем (как и в «Мальчиках»). Правда, если в «Мальчиках» Алексея играл Коручеков (который был старше большинства актёров спектакля), то здесь им стал Саша Прошин, которого впору за школьника принимать. И нет в нём никакой попытки показать святость – просто детская искренность. К счастью – настолько уже одинаков во всех театральных и кинематографических интерпретациях и трактовках Алексей.
На самом деле, очень радостно именно за тот факт, что недавние выпускники удачно введены в новые спектакли, и в этом сразу пять «женовачат» действуют. На сей раз как-то особенно хороша Курденевич – её Лизанька в какой-то степени вырастает из той студентки, которой Мария была в «Бесах», но здесь она является неким показателем того, что люди вывернуты Скотопригоньевском изначально, что «среда» такая; просто она маленькая пока и не умеет интриганить и скрывать свой мрак. Мне взаправду вдруг стало страшно в тот момент, когда она рассказывала историю про жида, распявшего ребёнка.
Ольга Озоллапиня – удачное попадание в возрастную роль, она даже разбавляет общее мрачное настроение своей бытовой живостью; а Катерина Ивановна (Катерина Васильева) – красивая, жёсткая, строгая – куда более сильная, чем та Катерина, которая представляется при чтении. Вот, кстати, кто разошёлся с представлением о персонаже, так это Грушенька Шашловой (представлялась мне всегда полной и живой, такой «русской» бабой; а получилась рефликсирующая интеллигентка прямо-таки). Да ещё Митя, который совершенно вдруг оказывается простым русским коренастым мужичком, не лишённым отнюдь самоиронии, который уж точно никого не убьёт – но неожиданно начинает говорить на темы, издревле простому русскому мужику неведомые, - такая странная, неожиданная философия подчас нет-нет, да и возникнет у какого-нибудь персонажа Фёдора Михайловича.
Во втором действии центр действия смещается и переходит от Алексея к Ивану (Игорь Лизенгевич, кажется, даже поменялся в лице в этой роли). Длинный, болезненный, с тяжёлым взглядом – наитипичнейший герой Достоевского (по залу даже несколько раз пробежало – «Раскольников!»). Иван же Фёдорович для меня всегда был самым инфернальным и противоречивым персонажем, самым метущимся и самым близким. Не знаю, как описать это, но какая-то болезненная, тягостная у него энергетика, отчего второе действие получает какое-то ощущение помешательства, горячки, бреда. Сюда же и явившейся внезапно чёрт (Качанов) – тихонький такой усатый старичок в цилиндре.
«Четвёртого брата» - Смердякова – играет Сергей Аброскин (почему-то сразу на него подумалось, ещё до объявления распределения ролей). Играет он совершенно как всегда – на одном тоне проговаривая текст, ссутулившись, не вкладывая какого-то личного отношения и не поражая зал энергетикой. Но отчего-то вдруг совершенно ясно становится, что такой-то и убьёт, что такому-то и нельзя давать шанса мыслить; и ясно, что уходит он вешаться, уходит насовсем.
Старнный, в общем-то, спектакль. Препарированные «Карамазовы», освобождённые от внешней оболочки. Узкое пространство, лишь на мгновение расширяющееся в огромный судебный зал с траурными драпировками на окнах – ожидание суда, ожидание истины, но всё ещё не она.
Рита Паймакова