Мерно едет по своему маршруту автобус, гудящей коробкой плывет по городу. Остановка, другая, третья – внутрь и наружу перемещаются люди. Пасмурный будничный вечер: «Еще немного, совсем немного, пару остановок – и моя, и дом». Грядет долгожданный уют после неприятной холодной слякотности. По утрам в эти дни шел снег, быстро стаивавший в грязную массу к полудню, высыхающую совсем до вечера, и с нового дня – то же, сначала.
Выпустил на конечной всех, развернулся, встал – новые заходят. Много разных людей, чувствующих одинаково только лишь усталость, облегченную предвкушением скорого отдыха. Или что-то еще чувствующих - нельзя сказать обо всех разом. Вот этот грузный стареющий мужчина, этот, в костюме и пальто на широком теле; уставив глаза в потолок, о чем он думает сейчас, и что чувствует? Можно только предположить, но что такое это предположение против чужих ума и сердца, знакомых только их обладателю?
Может, предвкушает плотный ужин, облизываясь про себя; а может, думает, кто он и зачем? И сознание его разрывает от вечных неразрешимых вопросов… Или и вовсе, всего себя сосредоточил на наблюдении за разъезжающейся и съезжающейся резиновой гармошкой посередине салона. И никто не узнает, кроме него самого; да и сам он до конца не знает, наверняка, что действительно происходит у него внутри.
Были и прочие, множество всяких лиц, задумчивых и пустых, обитало в автобусе. А вот - вроде калеки, лицо у него – всегда в каком-то неестественном выражении, как не изобразит, даже постаравшись, ни один здоровый. И вроде есть такие, видишь их на улице, не удивляясь и не сожалея – но не так странны те, у которых вместе с искаженной гримасой с лица смотрят две пары глупых полусознательных глаз. Такие своей болезни не чувствуют; и как отлично лицо, если в глазах видится мысль, осознанность – это уже почти страшно. Именно таким был искаженный из автобуса, и такими были его глаза, смотрящие над кривой улыбкой в пол-лица.
И была девушка, в которую влюбляешься на время пути. Я думаю, все ее знают, и почему-то еще – что она для всех одна. Ее не запомнишь, остается лишь смутная симпатия, и тоже очень быстро испаряется; поэтому - одна и та же. Стоит напротив, или рядом, читает книгу или смотрит в окно, или еще чего; приходят мысли: «Надо познакомиться». Заулыбаешься ей, может, она тоже, а потом все равно побоишься подойти – и выйдешь на своей остановке, а она – на своей, и продолжите дальше жить. «Значит, не судьба» - скажут некоторые себе; но судьба – часто не сила, приводящая в движение, но только дорога, по которой ты пойдешь, если только сам начнешь двигаться.
1.
Эта девушка сидела в самом конце автобуса и читала что-то из Вербера. Перелистывая страницы, иногда смотрела в окно, в тьму, окутывающую рыжевато желтые пятна фонарей, разрезаемую изредка огнем проезжающих мимо машин. У нее были темные по подбородок волосы, ровно огибающие аккуратное лицо с тонким носом и длинными ресницами. Ресницы бросали на щеки с ямочками линии теней, идущие будто продолжение тонкой черной обводки, придавая лицу привлекающую таинственность.
Рядом с ней сидел парень немного старше ее, по виду – разница в года три-четыре. Он не поворачивался к ней, наблюдая ее в отражении стекла у выхода; долго парень просто смотрел, не опуская взгляда, и, наверно, силясь решиться на попытку знакомства, но все никак не решался. И только тогда, когда она, подняв глаза от книги, тоже посмотрела в отражение, и они встретились в нем на секунды три, парень все-таки повернулся.
- Что читаешь? – спросил он, чтобы как-то завести разговор. – Первых «Муравьев» Вербера, - улыбнулась в ответ, - а что? – Ничего, - вздохнул, и замолчал. Но такое молчание уже не «убьет» знакомства, если оно начато; и, действительно, она обратилась к нему сама: - Меня Ася зовут. –А меня – Сергей, - почти сразу ответил он. Неловкое молчание хоть и прерывало иногда разговор, но очень скоро они говорили уже оживленно; на кого учатся, чем увлекаются, но больше, конечно, чего-то общего, неизбежного при первом общении незнакомых. И улыбались друг другу, и смотрели в глаза, рассказывая что-то; ей пора было выходить, было уже поздно и оба они ехали с учебы, поэтому договорились встретиться в ближайшее свободное время. Обменялись номерами.
Сергей ехал оставшийся путь и шел до дома, приятно чувствуя себя от неожиданного удачного знакомства. И спал радостно взволнованным, в голове его крутились какие-то планы, фантазии насчет будущего, и прочее, что часто не дает молодым людям спать спокойно.
Утро, дорога, институт – почти вроде все по-прежнему, все вчерашнее будто и забыто до состояния прежней жизненной рутины, но после занятий – сообщение от нее: «Может, сходим куда-нибудь сегодня?». Да, ведь это - было! И в четыре дня Сергей спешит на Пушкинскую – там они договорились встретиться.
Она – в черном коротком пальто и берете почти такой же ткани и цвета; они идут по бульвару, и впервые за неделю тучи немного расходятся, и низко светит последнее солнце.
2.
Автобус проехал еще остановку, и девушка, заложив страницу, сунула книгу в сумочку, встала с места – парень поджал ноги, дав пройти к выходу, а сам передвинулся к окну. И уже в нем ловил ее отражение, и обернулся на нее только в тот момент, когда она выходила. Автобус уехал, а девушка скрылась в вечернем уличном мраке, усыпанном сырыми мертвыми листьями. Парень в автобусе немного погрустнел, но она, эта фантазия, не перешедшая в воплощение, быстро стерлась о скуку и усталость.
Зашумело. В автобус вошла компания: два мужчины и девушка. Шумно расположившись на местах, они продолжили бурный разговор, начатый ими, видимо, еще на улице. Трое были пьяны – их речь путалась и, не умея оставаться тихой, рвалась в некоторых моментах почти в крик.
У одного в руках – бутылка вина, и вся компания иногда оттуда отхлебывает. Держащий бутылку – что-то вроде татарина. Глаза, как у него, наверное, у всех русских вызывают одинаковое неизжитое веками чувство недоверия. Пьяно поблескивая, они щурились от усмешки, иногда замечая по сторонам, но чаще – смотря прямо в глаза собеседнику, с выражением чувства превосходства, некоторой немой насмешки над человеком перед собой.
Второй был русский; в себе он имел вид старого механизма, поднимавшего когда-то тонны, но сейчас ветшающего и зарастившего шестерни и детали мхом от своей ненужности, долгого простоя без работы. Хотя на вид ему казалось лет тридцать с небольшим. Мужчина этот обнимал третью – самую молодую из них; ей было года двадцать два, она только успела распуститься, и не начала еще увядать и сохнуть. Положив руку на широкое плечо , она поглаживала его светлые жесткие короткие волосы. Иногда что-то шептала на ухо обнимавшему ее, и взрывалась несдержанным смехом; глаза ее уже не блестели , но затуманились от большого количества алкоголя.
Казалось, теперь пьет только девушка, и хоть иногда прикладывали татар с русским бутылку к своим ртам, вина не убавлялось совсем. А она – запрокидывала, глотала и морщилась, и почти засыпала теперь на плече у второго. Они сидели в самом конце салона, автобус был почти пуст; татарин пододвинулся с улыбкой к ней, упершись задом в край сидения, и положил руку на колено девушки, закрытое колготками. Он медленно вел ладонью по внутренней стороне ноги, смотря в ее сомкнутые глаза и спокойное лицо, переводя иногда взгляд на русского, довольно улыбающегося ему. Татар завел руку под юбку, и девушка пару раз лениво что-то промычала и попыталась сдвинуть ноги, но они снова, обессиленные, разошлись. Татар поднял глаза вверх.
-Чего смотришь?
В двух шагах от них стоял искаженный. Когда татарин сказал это, он отвел глаза и повернулся в другую сторону.
Татар похлопал по ноге русского, указав движением головы на двери. Автобус подъехал к остановке, и они встали, подняли девушку под руки, и вышли на улицу, направившись от остановки в переулки. Отойдя подальше, пьяную уже не вели, помогая потихоньку идти вперед, а почти несли, как мертвую или манекен.
Было не холодно, ветер слегка обдувал темные осенние улицы. Небо не горело звездами, и было залито, как и всегда, красным заревом ночной жизни центра. Там жизнь не замирает ночью, как здесь, на окраинах, погружающихся в сон, чтобы не встретиться случайно с выплюнутыми маткой улицы подонками, даже не существовать с ними в одно время суток.
Двое занесли девушку в один из подъездов старой кирпичной шестиэтажки. В подъезде пахло мочой и пивом, повсюду валялся непонятный мусор; тусклая мигающая лампочка освещала через каждую секунду обшарпанные стены, изрисованные кривыми иероглифами бессмысленных надписей. Девушку посадили в одном из лестничных пролетов между этажами, оперев спиной к стенке. Она слегка подвинулась, усевшись поудобнее, что-то попробовала сказать, не разлепляя скрепленные пьяным сном глаза.
К ней подошел сначала русский, поднял ее, подпирая снизу своими ногами, и расстегнул ее куртку. Прижимаясь к ней всем телом, чтоб не упала, он стащил куртку через верх и кинул в угол. За ней была глубоко дышащая грудь, обтянутая синим свитером – его он просто поднял к шее, одной рукой придерживая, а другою – жадно обхватив молодые груди. Девушка попыталась что-то вымолвить, но губы не пускали звуки из горла, превращая их в гулкое мычание, попыталась двинуться – но тело ее не имело собственной силы даже чтобы стоять. Русский не отпускал покрасневшие груди, всем телом подпирая девушку; он снял свитер полностью, освободив руку для того, чтобы расстегнуть свои штаны - сзади быстрые шаги, и – звук разбивающегося стекла. Русский повалился назад, и девушка сползла по стене на пол. Стучит бег татарина, курившего выше этажом, вот он влетает на тот пролет, и сам в темноте натыкается животом на острые края «розочки», и тому, кто ее держит, остается только слегка надавить.
Лицо искаженного осветилось мгновенной вспышкой лампочки; он шел за ними с самой остановки. Искаженный переводил дыхание, положив руку на сердце и присев на ступень. Отдышавшись, он подошел к девушке, попробовал разбудить, но она не поддавалась, и, кое-как нацепив на нее одежду, он вывел ее из подъезда.
3.
Держа девушку под руки, русский и татарин вышли из автобуса на улицу. Искаженный смотрел на них изнутри, провожая взглядом быстро удаляющуюся в вязкую темноту переулков компанию. Двери закрылись, из освещенного автобуса перестало быть видно улицу, только отражался в стеклах салон. И искаженный, смотревший в дверь на начинающую двигаться полутьму, перевел взгляд на свое отражение, и – отвернулся.
«Значит, не судьба».
Петр Лысюк
Выпустил на конечной всех, развернулся, встал – новые заходят. Много разных людей, чувствующих одинаково только лишь усталость, облегченную предвкушением скорого отдыха. Или что-то еще чувствующих - нельзя сказать обо всех разом. Вот этот грузный стареющий мужчина, этот, в костюме и пальто на широком теле; уставив глаза в потолок, о чем он думает сейчас, и что чувствует? Можно только предположить, но что такое это предположение против чужих ума и сердца, знакомых только их обладателю?
Может, предвкушает плотный ужин, облизываясь про себя; а может, думает, кто он и зачем? И сознание его разрывает от вечных неразрешимых вопросов… Или и вовсе, всего себя сосредоточил на наблюдении за разъезжающейся и съезжающейся резиновой гармошкой посередине салона. И никто не узнает, кроме него самого; да и сам он до конца не знает, наверняка, что действительно происходит у него внутри.
Были и прочие, множество всяких лиц, задумчивых и пустых, обитало в автобусе. А вот - вроде калеки, лицо у него – всегда в каком-то неестественном выражении, как не изобразит, даже постаравшись, ни один здоровый. И вроде есть такие, видишь их на улице, не удивляясь и не сожалея – но не так странны те, у которых вместе с искаженной гримасой с лица смотрят две пары глупых полусознательных глаз. Такие своей болезни не чувствуют; и как отлично лицо, если в глазах видится мысль, осознанность – это уже почти страшно. Именно таким был искаженный из автобуса, и такими были его глаза, смотрящие над кривой улыбкой в пол-лица.
И была девушка, в которую влюбляешься на время пути. Я думаю, все ее знают, и почему-то еще – что она для всех одна. Ее не запомнишь, остается лишь смутная симпатия, и тоже очень быстро испаряется; поэтому - одна и та же. Стоит напротив, или рядом, читает книгу или смотрит в окно, или еще чего; приходят мысли: «Надо познакомиться». Заулыбаешься ей, может, она тоже, а потом все равно побоишься подойти – и выйдешь на своей остановке, а она – на своей, и продолжите дальше жить. «Значит, не судьба» - скажут некоторые себе; но судьба – часто не сила, приводящая в движение, но только дорога, по которой ты пойдешь, если только сам начнешь двигаться.
1.
Эта девушка сидела в самом конце автобуса и читала что-то из Вербера. Перелистывая страницы, иногда смотрела в окно, в тьму, окутывающую рыжевато желтые пятна фонарей, разрезаемую изредка огнем проезжающих мимо машин. У нее были темные по подбородок волосы, ровно огибающие аккуратное лицо с тонким носом и длинными ресницами. Ресницы бросали на щеки с ямочками линии теней, идущие будто продолжение тонкой черной обводки, придавая лицу привлекающую таинственность.
Рядом с ней сидел парень немного старше ее, по виду – разница в года три-четыре. Он не поворачивался к ней, наблюдая ее в отражении стекла у выхода; долго парень просто смотрел, не опуская взгляда, и, наверно, силясь решиться на попытку знакомства, но все никак не решался. И только тогда, когда она, подняв глаза от книги, тоже посмотрела в отражение, и они встретились в нем на секунды три, парень все-таки повернулся.
- Что читаешь? – спросил он, чтобы как-то завести разговор. – Первых «Муравьев» Вербера, - улыбнулась в ответ, - а что? – Ничего, - вздохнул, и замолчал. Но такое молчание уже не «убьет» знакомства, если оно начато; и, действительно, она обратилась к нему сама: - Меня Ася зовут. –А меня – Сергей, - почти сразу ответил он. Неловкое молчание хоть и прерывало иногда разговор, но очень скоро они говорили уже оживленно; на кого учатся, чем увлекаются, но больше, конечно, чего-то общего, неизбежного при первом общении незнакомых. И улыбались друг другу, и смотрели в глаза, рассказывая что-то; ей пора было выходить, было уже поздно и оба они ехали с учебы, поэтому договорились встретиться в ближайшее свободное время. Обменялись номерами.
Сергей ехал оставшийся путь и шел до дома, приятно чувствуя себя от неожиданного удачного знакомства. И спал радостно взволнованным, в голове его крутились какие-то планы, фантазии насчет будущего, и прочее, что часто не дает молодым людям спать спокойно.
Утро, дорога, институт – почти вроде все по-прежнему, все вчерашнее будто и забыто до состояния прежней жизненной рутины, но после занятий – сообщение от нее: «Может, сходим куда-нибудь сегодня?». Да, ведь это - было! И в четыре дня Сергей спешит на Пушкинскую – там они договорились встретиться.
Она – в черном коротком пальто и берете почти такой же ткани и цвета; они идут по бульвару, и впервые за неделю тучи немного расходятся, и низко светит последнее солнце.
2.
Автобус проехал еще остановку, и девушка, заложив страницу, сунула книгу в сумочку, встала с места – парень поджал ноги, дав пройти к выходу, а сам передвинулся к окну. И уже в нем ловил ее отражение, и обернулся на нее только в тот момент, когда она выходила. Автобус уехал, а девушка скрылась в вечернем уличном мраке, усыпанном сырыми мертвыми листьями. Парень в автобусе немного погрустнел, но она, эта фантазия, не перешедшая в воплощение, быстро стерлась о скуку и усталость.
Зашумело. В автобус вошла компания: два мужчины и девушка. Шумно расположившись на местах, они продолжили бурный разговор, начатый ими, видимо, еще на улице. Трое были пьяны – их речь путалась и, не умея оставаться тихой, рвалась в некоторых моментах почти в крик.
У одного в руках – бутылка вина, и вся компания иногда оттуда отхлебывает. Держащий бутылку – что-то вроде татарина. Глаза, как у него, наверное, у всех русских вызывают одинаковое неизжитое веками чувство недоверия. Пьяно поблескивая, они щурились от усмешки, иногда замечая по сторонам, но чаще – смотря прямо в глаза собеседнику, с выражением чувства превосходства, некоторой немой насмешки над человеком перед собой.
Второй был русский; в себе он имел вид старого механизма, поднимавшего когда-то тонны, но сейчас ветшающего и зарастившего шестерни и детали мхом от своей ненужности, долгого простоя без работы. Хотя на вид ему казалось лет тридцать с небольшим. Мужчина этот обнимал третью – самую молодую из них; ей было года двадцать два, она только успела распуститься, и не начала еще увядать и сохнуть. Положив руку на широкое плечо , она поглаживала его светлые жесткие короткие волосы. Иногда что-то шептала на ухо обнимавшему ее, и взрывалась несдержанным смехом; глаза ее уже не блестели , но затуманились от большого количества алкоголя.
Казалось, теперь пьет только девушка, и хоть иногда прикладывали татар с русским бутылку к своим ртам, вина не убавлялось совсем. А она – запрокидывала, глотала и морщилась, и почти засыпала теперь на плече у второго. Они сидели в самом конце салона, автобус был почти пуст; татарин пододвинулся с улыбкой к ней, упершись задом в край сидения, и положил руку на колено девушки, закрытое колготками. Он медленно вел ладонью по внутренней стороне ноги, смотря в ее сомкнутые глаза и спокойное лицо, переводя иногда взгляд на русского, довольно улыбающегося ему. Татар завел руку под юбку, и девушка пару раз лениво что-то промычала и попыталась сдвинуть ноги, но они снова, обессиленные, разошлись. Татар поднял глаза вверх.
-Чего смотришь?
В двух шагах от них стоял искаженный. Когда татарин сказал это, он отвел глаза и повернулся в другую сторону.
Татар похлопал по ноге русского, указав движением головы на двери. Автобус подъехал к остановке, и они встали, подняли девушку под руки, и вышли на улицу, направившись от остановки в переулки. Отойдя подальше, пьяную уже не вели, помогая потихоньку идти вперед, а почти несли, как мертвую или манекен.
Было не холодно, ветер слегка обдувал темные осенние улицы. Небо не горело звездами, и было залито, как и всегда, красным заревом ночной жизни центра. Там жизнь не замирает ночью, как здесь, на окраинах, погружающихся в сон, чтобы не встретиться случайно с выплюнутыми маткой улицы подонками, даже не существовать с ними в одно время суток.
Двое занесли девушку в один из подъездов старой кирпичной шестиэтажки. В подъезде пахло мочой и пивом, повсюду валялся непонятный мусор; тусклая мигающая лампочка освещала через каждую секунду обшарпанные стены, изрисованные кривыми иероглифами бессмысленных надписей. Девушку посадили в одном из лестничных пролетов между этажами, оперев спиной к стенке. Она слегка подвинулась, усевшись поудобнее, что-то попробовала сказать, не разлепляя скрепленные пьяным сном глаза.
К ней подошел сначала русский, поднял ее, подпирая снизу своими ногами, и расстегнул ее куртку. Прижимаясь к ней всем телом, чтоб не упала, он стащил куртку через верх и кинул в угол. За ней была глубоко дышащая грудь, обтянутая синим свитером – его он просто поднял к шее, одной рукой придерживая, а другою – жадно обхватив молодые груди. Девушка попыталась что-то вымолвить, но губы не пускали звуки из горла, превращая их в гулкое мычание, попыталась двинуться – но тело ее не имело собственной силы даже чтобы стоять. Русский не отпускал покрасневшие груди, всем телом подпирая девушку; он снял свитер полностью, освободив руку для того, чтобы расстегнуть свои штаны - сзади быстрые шаги, и – звук разбивающегося стекла. Русский повалился назад, и девушка сползла по стене на пол. Стучит бег татарина, курившего выше этажом, вот он влетает на тот пролет, и сам в темноте натыкается животом на острые края «розочки», и тому, кто ее держит, остается только слегка надавить.
Лицо искаженного осветилось мгновенной вспышкой лампочки; он шел за ними с самой остановки. Искаженный переводил дыхание, положив руку на сердце и присев на ступень. Отдышавшись, он подошел к девушке, попробовал разбудить, но она не поддавалась, и, кое-как нацепив на нее одежду, он вывел ее из подъезда.
3.
Держа девушку под руки, русский и татарин вышли из автобуса на улицу. Искаженный смотрел на них изнутри, провожая взглядом быстро удаляющуюся в вязкую темноту переулков компанию. Двери закрылись, из освещенного автобуса перестало быть видно улицу, только отражался в стеклах салон. И искаженный, смотревший в дверь на начинающую двигаться полутьму, перевел взгляд на свое отражение, и – отвернулся.
«Значит, не судьба».
Петр Лысюк