Невзрачный серый домишко в живописной американской провинции. На переднем плане - пара женщин в поношенных блеклых платьях, которые вышли из моды году, эдак, в 70-ом. Бородатые мужчины, которые то рубят дрова, то поют под гитару, то растлевают тех самых молодых женщин в старомодных платьях. Одним словом, картина, милая для сердца каждого уважающего себя любителя артхаусного кино.
Но вот мы уже видим, как из серого домика выбегает молодая девушка в растянутой майке и шортах, в чертах которой мы угадываем Элизабет Олсен (сестру тех самых вездесущих двойняшек Олсен), а вместе с тем и главную героиню картины “Марта, Марси Мэй, Марлен”, на протяжении фильма примерившую на себя каждое из этих имен. Не имея ни малейшего понятия о том, где она находится, заплаканная Марта звонит своей старшей сестре в Коннектикут с просьбой забрать ее.
Так начинается нашумевшая дебютная картина молодого режиссера Шона Дуркена, чье имя еще пару месяцев назад не говорило кинокритикам ничего, а теперь едва ли не вызывает у них синдром Стендаля. Где-то на 10-й минуте начинаешь задумываться о том, что все происходящее в фильме Дуркена очень напоминает сюжет бергмановской “Персоны”. Еще минут через 20 понимаешь, что это был его любимый фильм: за все, от статичной манеры съемки, до “переходящих” кадров и почти театральной игры света и тени, Дуркену хочется пожать руку. Эта манера съемки – едва ли не самое адекватное из того, чем наполнено его психологически-рефлексивное полотно.
Оказывается, что то место, откуда главная героиня так спешно бежала, было ничем иным, как молодежной общиной с аграрно-патриархальным уклоном, которая по всем признакам больше похожа на секту, нежели на пристанище добрых и милых хиппи, в которой Марта надеялась найти все то, чего требовала ее юная бунтующая натура. А ведь желание присоединиться к “детям природы” у девицы и правда было: она с достоинством прошла обряд посвящения, приняв участие в так называемом “очищении” или том, что в обычном мире называется оргиями. В секте Марта, приобретшая куда более привычное для обитателей кантри-общины имя Марси Мэй, назубок выучила местные догматы о красоте смерти и бренности бытия, научилась вставать по звону кастрюль, использовавшихся заботливыми общинниками вместо будильника, вкалывать на полях, готовить на всех и так далее.
Уже совсем не юношеского запала хватило и на то, чтобы стать соучастницей ограбления чужого дома. Но, когда один из таких “налетов” кончился убийством, Марси Мэй поняла, что повторять судьбу участников “семьи” Мэнсона она не хочет - не на это подписывалась – и впервые за 2 года позвонила сестре. Но героиня, теперь сама уже не понимающая, кто она – Марта или все-таки Марси Мэй, даже в по-буржуазному благополучной семье своей сестры не может найти успокоения. От страха воспоминаний она пытается скрыться во сне, но скоро перестает понимать, что сон, а что реальность. Момент этой зарождающейся рефлексии – явная отсылка автора к “Меланхолии” Триера, однако у Дуркена апокалипсис сужается до масштабов одной конкретной личности. Два разных мира, скрытые под двумя разными именами, неизбежно сталкиваются в героине, чье точное имя мы уже не в силах определить.
Из-за путаницы между сном и реальностью Марта-Марси Мэй становится нервной и психопатичной, исчезает в ней все то особенное, природное, что роднило ее с триеровской Жустин, то есть, в принципе, все, чем она была симпатична и близка зрителю.
Однако нельзя не сказать, что в попытке передать сонливость Марты, состояние ее полной дезориентации, Дуркен все же во многом превзошел Триера – благодаря его “оборванным” флэшбекам у зрителя возникает чувство абсолютно такой же потерянности, более того, он впадает примерно в такое же галлюцинаторное состояние, что и героиня, сам не в силах отличить – что реальность, а что сон. Дуркену удалось совершить невозможное – создать почти сновиденческий фильм, дополненный, ко всему прочему, еще и удивительно естественной, почти такой же природной, как и сама ее героиня, игрой Элизабет Олсен, вследствие чего этот эффект в нем только усиливается.
В самом конце то ли Марта, то ли Марси Мэй, то ли уже некто другой (может быть Марлен?) устами Элизабет Олсен произносит довольно нетривиальную фразу: “То, что сейчас происходит — это прошлое или настоящее? Просто я не помню, как проснулась этим утром”. И в этот момент мы осознаем, что задаем себе тот же самый вопрос.
Виктория Васина
Но вот мы уже видим, как из серого домика выбегает молодая девушка в растянутой майке и шортах, в чертах которой мы угадываем Элизабет Олсен (сестру тех самых вездесущих двойняшек Олсен), а вместе с тем и главную героиню картины “Марта, Марси Мэй, Марлен”, на протяжении фильма примерившую на себя каждое из этих имен. Не имея ни малейшего понятия о том, где она находится, заплаканная Марта звонит своей старшей сестре в Коннектикут с просьбой забрать ее.
Так начинается нашумевшая дебютная картина молодого режиссера Шона Дуркена, чье имя еще пару месяцев назад не говорило кинокритикам ничего, а теперь едва ли не вызывает у них синдром Стендаля. Где-то на 10-й минуте начинаешь задумываться о том, что все происходящее в фильме Дуркена очень напоминает сюжет бергмановской “Персоны”. Еще минут через 20 понимаешь, что это был его любимый фильм: за все, от статичной манеры съемки, до “переходящих” кадров и почти театральной игры света и тени, Дуркену хочется пожать руку. Эта манера съемки – едва ли не самое адекватное из того, чем наполнено его психологически-рефлексивное полотно.
Оказывается, что то место, откуда главная героиня так спешно бежала, было ничем иным, как молодежной общиной с аграрно-патриархальным уклоном, которая по всем признакам больше похожа на секту, нежели на пристанище добрых и милых хиппи, в которой Марта надеялась найти все то, чего требовала ее юная бунтующая натура. А ведь желание присоединиться к “детям природы” у девицы и правда было: она с достоинством прошла обряд посвящения, приняв участие в так называемом “очищении” или том, что в обычном мире называется оргиями. В секте Марта, приобретшая куда более привычное для обитателей кантри-общины имя Марси Мэй, назубок выучила местные догматы о красоте смерти и бренности бытия, научилась вставать по звону кастрюль, использовавшихся заботливыми общинниками вместо будильника, вкалывать на полях, готовить на всех и так далее.
Уже совсем не юношеского запала хватило и на то, чтобы стать соучастницей ограбления чужого дома. Но, когда один из таких “налетов” кончился убийством, Марси Мэй поняла, что повторять судьбу участников “семьи” Мэнсона она не хочет - не на это подписывалась – и впервые за 2 года позвонила сестре. Но героиня, теперь сама уже не понимающая, кто она – Марта или все-таки Марси Мэй, даже в по-буржуазному благополучной семье своей сестры не может найти успокоения. От страха воспоминаний она пытается скрыться во сне, но скоро перестает понимать, что сон, а что реальность. Момент этой зарождающейся рефлексии – явная отсылка автора к “Меланхолии” Триера, однако у Дуркена апокалипсис сужается до масштабов одной конкретной личности. Два разных мира, скрытые под двумя разными именами, неизбежно сталкиваются в героине, чье точное имя мы уже не в силах определить.
Из-за путаницы между сном и реальностью Марта-Марси Мэй становится нервной и психопатичной, исчезает в ней все то особенное, природное, что роднило ее с триеровской Жустин, то есть, в принципе, все, чем она была симпатична и близка зрителю.
Однако нельзя не сказать, что в попытке передать сонливость Марты, состояние ее полной дезориентации, Дуркен все же во многом превзошел Триера – благодаря его “оборванным” флэшбекам у зрителя возникает чувство абсолютно такой же потерянности, более того, он впадает примерно в такое же галлюцинаторное состояние, что и героиня, сам не в силах отличить – что реальность, а что сон. Дуркену удалось совершить невозможное – создать почти сновиденческий фильм, дополненный, ко всему прочему, еще и удивительно естественной, почти такой же природной, как и сама ее героиня, игрой Элизабет Олсен, вследствие чего этот эффект в нем только усиливается.
В самом конце то ли Марта, то ли Марси Мэй, то ли уже некто другой (может быть Марлен?) устами Элизабет Олсен произносит довольно нетривиальную фразу: “То, что сейчас происходит — это прошлое или настоящее? Просто я не помню, как проснулась этим утром”. И в этот момент мы осознаем, что задаем себе тот же самый вопрос.
Виктория Васина