На этот спектакль шла в ожидании праздника, что неудивительно. На миг попасть в XX век, хоть и любуясь на него из зрительного зала – уже немало. За два часа перед глазами проносятся десятилетия, судьбы великих поэтов и всей страны, пережившей действительно многое – революцию, репрессии, Великую Отечественную Войну.
Удивляло все. С самого начала. Галоши, расставленные в беспорядке по сцене, которые артисты то надевают, то подбрасывают высоко в воздух. Огромный «Черный квадрат» Казимира Малевича на сцене - как черная дыра, из которой неожиданно появляются Ахматова, Гумилев, Маяковский и многие, многие другие, а потом так же исчезают, словно видение, обман. На сцену выходят маски — Арлекин, Пьеро, Красное Домино, Коломбина, застывая и передвигаясь в немыслимых позах, корча устрашающие гримасы и натягивая на лица дикие улыбки, а потом превращаются в узнаваемых с первого слова, а, может быть, даже взгляда, поэтов – Блока, Белого, Бунина, Цветаеву…Все они – клоуны и балаганные персонажи, в одну секунду смеющиеся до звона в ушах, а в другую – стоящие вокруг гроба с каменными лицами и глубокими тенями и морщинами под глазами.
Из темноты выходит Анна Ахматова. Ее первая фраза настраивает зрителей на напряженное, бьющее по самому больному, действие:«Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне».
Ее буря и смятение, душевное беспокойство в двух строчках:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
И тут же свет прожекторов переносится в другой угол сцены. В нем Максим Горький подыгрывает на виолончели поэме Блока «Двенадцать», опустив шляпу на глаза, и пронзительно дергает струны, от звука которых вздрагивает весь зал.
Музыка Стравинского держит в напряжении на протяжении всего двухчасового действия, то резкие, то пластичные движения актеров, танцы, часто выполняемые не синхронно, заставляют не отрывать взгляда от сцены и в каждую секунду ожидать еще чего-то более удивительного, и странного, к примеру, взрыва фейерверков.
Завораживает игра со свечами – артисты зажигают их, передают из рук в руки, составляя хитрые узоры и комбинации, и тушат их калошами, чтобы потом вновь поджечь их и расставить в ряд на гробу Блока – «сероглазого короля». Пожалуй, это стихотворение Ахматовой – одно из самых сильных за весь спектакль. Артисты не выкрикивают его отдельными, резкими, обрывочными фразами, как большую часть других строк, а поют, как заупокойную службу, и зрители волей-неволей замирают, прислушиваются и на миг наполняются «безысходной болью».
Режет глаза желтая рубашка Маяковского, а сам он, на удивление тучный и плотный, декламирует «Ноктюрн». Правда, играет он не на флейте водосточных труб, а на обычной трубе.
Громом отдаются известные строчки:
Кто там шагает правой?!
Левой, Левой, Левой!
На смену идущему строевым шагом Маяковскому приходит Северянин. Он, в белой простыне, забирается на нелепый постамент из тут же сложенных скамеек и декламирует, подняв голову:
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
«До и после» - это фарс, комедия, трагедия, дерзкий эксперимент, игра красок, света и теней, которые слились воедино. Прийти на этот спектакль, не зная поэтов Серебряного века и их произведений – значит не понять ничего. Зрители в надежде смотрят на актеров, застывших в очередной загадочной позе, и следят за строчками стихотворений – шепотом и с улыбкой подхватывают их, если узнали, и неловко опускают взгляд, услышав что-то новое и незнакомое. Но, к моему великому сожалению, многие стихотворения, которые первыми приходят в голову при упоминании Серебряного века, так и не были процитированы. Половина же была проговорена настолько быстро, что, не зная их, человек даже и не понял бы, что только что было прочитано. Погружение в эту необычную атмосферу давалось с трудом и со скрипом, хотя к концу спектакля актеры смотрелись уже увереннее, и пронзительным глазам и декламируемым ими тревожным строкам нельзя было не поверить…
В постановке Любимова сплелось все – кровавые следы истории XX века, строчки стихотворений Ахматовой, Северянина, Мандельштама, Розанова, следы судеб каждого из великих. На глазах зрителя происходит безжалостный суд – и вот сын Анны Андреевны Ахматовой заключен в тюрьму. Врачи из «гуманности» отправляют Иосифа Бродского - в исполнении Валерия Золотухина, с растрепанными рыжими волосами и в нарисованных очках - в сумасшедший дом, и он уходит, по полосам света, прорезающимся из темноты, оставляя своих судей в темноте – темноте ушедшего века.
В этом спектакле нет ведущего сюжета или линии, весь он – из отдельных эпизодов, кусочков мозаики,- реплик, цитат, стихотворных строк, дневниковых записей, связанных одной эпохой, одной мыслью. «До и после» - жизнь и смерть, неотделимые друг от друга, бессмертие великих поэтов и их творчества. Однако хотелось бы, чтобы зрители увидели в постановке Любимова не только нервность, эпатаж и трагичность Серебряного века, но и его искренность и тонкую нежность, которые мне было действительно сложно разглядеть за ярким авангардным гримом актеров и громом барабана.
Юлия Молоденко
Удивляло все. С самого начала. Галоши, расставленные в беспорядке по сцене, которые артисты то надевают, то подбрасывают высоко в воздух. Огромный «Черный квадрат» Казимира Малевича на сцене - как черная дыра, из которой неожиданно появляются Ахматова, Гумилев, Маяковский и многие, многие другие, а потом так же исчезают, словно видение, обман. На сцену выходят маски — Арлекин, Пьеро, Красное Домино, Коломбина, застывая и передвигаясь в немыслимых позах, корча устрашающие гримасы и натягивая на лица дикие улыбки, а потом превращаются в узнаваемых с первого слова, а, может быть, даже взгляда, поэтов – Блока, Белого, Бунина, Цветаеву…Все они – клоуны и балаганные персонажи, в одну секунду смеющиеся до звона в ушах, а в другую – стоящие вокруг гроба с каменными лицами и глубокими тенями и морщинами под глазами.
Из темноты выходит Анна Ахматова. Ее первая фраза настраивает зрителей на напряженное, бьющее по самому больному, действие:«Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне».
Ее буря и смятение, душевное беспокойство в двух строчках:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
И тут же свет прожекторов переносится в другой угол сцены. В нем Максим Горький подыгрывает на виолончели поэме Блока «Двенадцать», опустив шляпу на глаза, и пронзительно дергает струны, от звука которых вздрагивает весь зал.
Музыка Стравинского держит в напряжении на протяжении всего двухчасового действия, то резкие, то пластичные движения актеров, танцы, часто выполняемые не синхронно, заставляют не отрывать взгляда от сцены и в каждую секунду ожидать еще чего-то более удивительного, и странного, к примеру, взрыва фейерверков.
Завораживает игра со свечами – артисты зажигают их, передают из рук в руки, составляя хитрые узоры и комбинации, и тушат их калошами, чтобы потом вновь поджечь их и расставить в ряд на гробу Блока – «сероглазого короля». Пожалуй, это стихотворение Ахматовой – одно из самых сильных за весь спектакль. Артисты не выкрикивают его отдельными, резкими, обрывочными фразами, как большую часть других строк, а поют, как заупокойную службу, и зрители волей-неволей замирают, прислушиваются и на миг наполняются «безысходной болью».
Режет глаза желтая рубашка Маяковского, а сам он, на удивление тучный и плотный, декламирует «Ноктюрн». Правда, играет он не на флейте водосточных труб, а на обычной трубе.
Громом отдаются известные строчки:
Кто там шагает правой?!
Левой, Левой, Левой!
На смену идущему строевым шагом Маяковскому приходит Северянин. Он, в белой простыне, забирается на нелепый постамент из тут же сложенных скамеек и декламирует, подняв голову:
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
«До и после» - это фарс, комедия, трагедия, дерзкий эксперимент, игра красок, света и теней, которые слились воедино. Прийти на этот спектакль, не зная поэтов Серебряного века и их произведений – значит не понять ничего. Зрители в надежде смотрят на актеров, застывших в очередной загадочной позе, и следят за строчками стихотворений – шепотом и с улыбкой подхватывают их, если узнали, и неловко опускают взгляд, услышав что-то новое и незнакомое. Но, к моему великому сожалению, многие стихотворения, которые первыми приходят в голову при упоминании Серебряного века, так и не были процитированы. Половина же была проговорена настолько быстро, что, не зная их, человек даже и не понял бы, что только что было прочитано. Погружение в эту необычную атмосферу давалось с трудом и со скрипом, хотя к концу спектакля актеры смотрелись уже увереннее, и пронзительным глазам и декламируемым ими тревожным строкам нельзя было не поверить…
В постановке Любимова сплелось все – кровавые следы истории XX века, строчки стихотворений Ахматовой, Северянина, Мандельштама, Розанова, следы судеб каждого из великих. На глазах зрителя происходит безжалостный суд – и вот сын Анны Андреевны Ахматовой заключен в тюрьму. Врачи из «гуманности» отправляют Иосифа Бродского - в исполнении Валерия Золотухина, с растрепанными рыжими волосами и в нарисованных очках - в сумасшедший дом, и он уходит, по полосам света, прорезающимся из темноты, оставляя своих судей в темноте – темноте ушедшего века.
В этом спектакле нет ведущего сюжета или линии, весь он – из отдельных эпизодов, кусочков мозаики,- реплик, цитат, стихотворных строк, дневниковых записей, связанных одной эпохой, одной мыслью. «До и после» - жизнь и смерть, неотделимые друг от друга, бессмертие великих поэтов и их творчества. Однако хотелось бы, чтобы зрители увидели в постановке Любимова не только нервность, эпатаж и трагичность Серебряного века, но и его искренность и тонкую нежность, которые мне было действительно сложно разглядеть за ярким авангардным гримом актеров и громом барабана.
Юлия Молоденко